Заполье. Книга вторая - страница 16

– …собрались, повторяю, чтобы в очередной раз утвердить свободу личности и самовыраженья, полное и безусловное право на него. Свобода – это царица творчества и одновременно главная компонента его, без которой… Да, мы отрицаем – но отрицание так же созидательно в этом мире, как и утверждение, а черное не столько противопоставлено белому, сколько оттеняет и утверждает белое…

– Не вы у него спичрайтером, Аля? – стараясь, чтобы помягче вышло, пошутил Базанов.

– Нет. Он сам другим пишет, – сказала она серьезно, резковато даже, но впервые взглянула на него внимательней, с чем-то затаенным, темным в темных же глазах.

– Да уж, худописцы эти наши грамотешкой не слишком обременены, – Мизгирь вытер салфеткой сочные губы и бросил ее на стол, пренебреженье выказывая, – не избалованы. А идеологическое обеспечение, между прочим, всегда дорогого стоит… – Не понять было сразу, что он этим хотел сказать; и не то пояснил, не то добавил просто: – Неглуп сей человек, а это уже кое-что. Помимо даже целей, какие преследует. С дураками хуже.

– Как это – «помимо»? Средства оправдывать?

– Нет, конечно! – горячо согласился с ним, крутнул шляпой Мизгирь. – Кто спорит. Но тут другой момент, не менее важный, может: с умным столковаться можно. Умный сумеет понять – и согласится. Или не согласится, но – поймет; а это уже связь, диалог, преодоленье непонимания меж прямоходящими, отчужденья… чего-то стоит это?!

– Рискованно спорите… – усмехнулся было Базанов, чувствуя, что вино настроило его на излишне, может, благодушный лад… позволительный ли? Боком нам теперь вылезает это наше благодушие, расслабуха русская, и чем дальше, тем больше. – А не хотите вариант: умный поймет, даже согласится, а употребит свое понимание во зло? А все понимающий и злой – это ж сатана. Даже погибельность свою понимающий, по этому… по преданию.

– А не хотите ль: истинное понимание и зло – несовместны?..

Они рассмеялись, почти одновременно, снова благодушие верх взяло, и на них опять прикрикнули, полушепотом: «Тише!» – «Н-ну, елки зеленые!..» Мизгирь сдвинул шляпу на затылок, открыв бугристый лоб макроцефала, пусто посмотрел на усмирителя одного, и тот отвернулся, нервно передернул плечами.

– …мы расчищаем место созидательной интуиции – варварски, кто-то скажет? Порою так. Беспощадно? Да, старое не хочет уходить само. Старое все думает, что оно – нестареющее… бред, маразматический склероз – ничего не болит, а каждый день новости… Старое качает права, каких у него нету.

– Экс-проприир-ровать!.. – крикнул лохматый, выбросил сжатый кулак, шевелюрой тряхнул, хвостиком волос сзади, цветным каким-то бантиком перевязанным.

– Да. Дадим старости бой, прежде всего в себе!.. Интуиция богаче и мощнее разума, а форма – враг свободы. Чувства развели… а чувство – это женщина, ведомая свиньей!..

– Сам ты свинья, – пробурчал под нос Мизгирь – беззлобно, впрочем, без особой досады. – Ну, для них-то сойдет. Знает, что говорит.

– И что малюет, тоже знает. Пикассятину.

– Вы не любите Пикассо? – с некоторым будто бы удивлением сказала Аля.

– А почему я должен его любить? Да и как-то не так вы, Аля, ставите вопрос… Навыворот. Любит ли он меня, зрителя, – вот суть в чем. А то, что не любит он меня, даже презирает, дрянь всучивает всякую, под крики клакеров наглых всучивает – это ж я шкурой чувствую. И вижу, и знаю вполне точно. То под Энгра, то… «Гернику» он выдал… в людские слезы, в кровь он плюнул! А это нехорошо – плевать.

– Но это же против… – Она пожала плечиком, глянула искоса на Мизгиря, словно поддержки ища. Какая-то была, чувствовалась зависимость ее от него – от ума, да, но и что-то еще, другое. – Вы против всей эстетики двадцатого века?

– Так уж и всей?

– Всей. – Она, похоже, опять заупрямилась. – Всех основ, заданных серебряным веком.

– Ну, значит, против.

Не хватало еще с женщиной спорить, в самом деле. Паузу, неловко зависшую, походя ликвиднул новознакомец Владимир Георгиевич Мизгирь:

– Это все ромашки – любит, не любит, плюнет – поцелует… А ларчик прост: эпоха молодится. – Налил чуть не с верхом себе, добавил им. – Под очередной занавес, конец века же.