Зарисовки - страница 50

Онегин тянется ко мне и останавливается на середине. Губы сжаты росчерком злой улыбки. Впиваюсь пальцами в его подбородок. Красивый, тонкий, хрупкий; кажется, еще чуть-чуть – и треснет, как скорлупа ореха. Целую. В ушах звенит. Сердце боксирует глухими тяжелыми ударами грудную клетку. Губы, дрогнув, чуть приоткрываются. Кусаю за нижнюю, больно мстя за все это. Онегин отталкивает, возвращается на место, тут же отворачивается, язвит и улыбается кому-то другому. Вроде как пофигу. Стеб. Шутка.

Ирка больно тычет в бок:

– Вот придурки!

Глаза ее горят.

– Хочу тебя, – шепчет на ухо и кусает мочку. – Психи.

Бутылочка продолжает случайно комбинировать пары, но мне уже не интересно. Я выжжен дотла этим поцелуем. Обуглен. Хочется заорать, кулаком снести равнодушие с его лица. Вцепиться, закрутиться клубком в драке. Прижать к полу. Вдавить. Как душно! Тесно… Невыносимо оставаться в этой комнате. Воздуха… Воздуха!

– Пошли отсюда, – тяну я Ирку.

Ночной воздух обдувает кожу. Закрыть глаза и остаться тут, у края дороги, чтобы пролетающие мимо машины обдирали и уносили за собой это ощущение, опутавшее тело наэлектризованной сеткой. Ирка курит рядом. Молча. Ветер вытягивает ее волосы, превращая в Медузу Горгону.

– Это Наташкин парень, – сообщает она в никуда.

Пожимаю плечами:

– Не важно. Домой хочу.

Книга старая, с пожелтевшими страницами и обтрепанным переплетом. Золотой полустертой канителью на синем фоне строгой обложки выведено «А.С. Пушкин». Издание черт знает какого года. Меня еще и в планах не было. Провожу ладонью по шершавым страницам. Закрываю. Открываю. Перелистываю, вдыхая неповторимый запах.

Строчки легки, неуловимы, как паутина на исходе лета. Мягко льются, оседая едва заметным послевкусием. Тонкий аромат неизбывности. Горьковатый привкус упущенного. Перелистываю страницу за страницей, вчитываюсь в строфы, внутри звенят и отзываются тонким перебором струны. Синий увесистый том поселился под подушкой маленькой личной тайной.

Осень тихо обступает со всех сторон, обводит листья золотой каймой, добавляет густоты в облака, пытается подсластить последние теплые дни перезревшими фруктами. Заставляет вцепиться в остатки августа, выгоняет из дома, под уже не жаркое солнце, чтобы прочувствовать каждую минуту уходящего лета, дышать впрок этим воздухом, уже разбавленным горьковатым ароматом увядания. Иришкина ладонь в руке взрывает нутро нежностью – тянет согреть легким поцелуем косточку, выступающую на запястье, и попросить прощения. Что-то треснуло во мне. И сквозь эту трещину проросло другое: чудное, сильное, беспокойное.

– Арчи. Пойдем сегодня в кино?

Небо начинает закипать слезами, окрашивая асфальт темными точками. Ветер, приправленный дождем, наотмашь хлещет меня по лицу.

– Не могу.

Я готов кленовым листом упасть к ее ногам и вцепиться зазубренными краями в неровности асфальта.

– Не могу, – качаю я головой. – Не сегодня.

Иришка осторожно вынимает ладонь и прячет руки в карманы куртки. Молча смотрит в глаза осенним взглядом.

– Мне пора.

Она зябко передергивает плечами, поправляет на плече съезжающий ремешок сумки.

– Удачи, – желаю я ей вслед.

Мой телефон тихо тренькает пришедшей смс-кой.

– заполняет хрустальный голос Робертино Лоретти светлую террасу.

– поднимается голос к балкам выбеленного дуба и уходит сквозь них в бирюзовую синь неба звенящей страстной мольбой.

– Купина ты моя неопалимая. Боль моя, радость моя, жизнь моя. Сгорел в тебе дотла, – шепчу я, перебирая вишневые от крови волосы, разбирая их на пряди. Не отрываясь смотрю на страшный глянцевый рубиновый ручеек, что вместе с жизнью вытекает из Ярослава. Аккуратно перекладываю голову его на свои колени, обтираю окровавленные пальцы о когда-то светлые брюки и нежно оглаживаю брови, рыжими росчерками летящие к вискам, горбинку заостренного смертью носа, треугольник лица, рисунок большого насмешливого рта. Привычным жестом трогаю темное пятно родинки под нижней губой, словно стараясь стереть этот огрех с безупречно белой кожи. Переплетаю свои пальцы с пальцами Ярослава, прижимаюсь губами к выступающим костяшкам, стараясь согреть своим теплом и дыханием остывающее тело, словно это может исправить случившееся.