Завещание каменного века - страница 9
На задах библиотечного города находился заповедник дяди Виктора.
Дядя Виктор, старший мантенераик астероида, мог позволить себе небольшую роскошь. Правда, когда об этом узнали, поднялся скандал, и он едва не был отстранен от должности. Однако, поскольку дополнительные расходы оказались ничтожными - дядя Виктор представил подробную смету проекта, - с чудачеством старшего мантенераика примирились.
По сути это был заповедник старины - давно отжившего уклада и быта. Несколько помещений, примыкающих к хранилищу, дядя Виктор включил в зону, недоступную для роботов. Попасть в эти помещения можно было не только через хранилище, но и через другой вход с трехбарьерной системой пропуска - через него. также могли проникать только живые существа. Здесь в свободное время собирались дядины друзья. Более тихого и спокойного места не было на всем Карсте: сюда не доносились никакие шумы.
Вот и комната дяди Виктора - старинный диван, обеденный стол, этажерка с книгами.
Над камином в стену вделана небольшая репродукция. Я боялся и хотел приблизиться к ней, заранее испытывая восторг и боль. Но именно эту боль я и хотел испытать сейчас, ради нее и стремился сюда. Ведь больше я уже никогда не смогу увидеть эту картину.
Хотя мальчишка и недолго рассматривал ее, репродукция запомнилась мне. Больше того, оригинал картины я видел в своей прежней жизни. Не помню только, в каком из музеев.
Немного кустов с осенней листвою, почти обметенной ветрами. За кустами - прямая черта горизонта, обозначенная светлой каймой неба. Солнце закатилось, осталась одна эта блеклая полоска, помогающая угадать скрытое за кустами обширное поле. В нахмуренном небе одинокая ворона. Во всем - предчувствие скорых затяжных ненастий.
От картины веяло неразгаданной печалью.
- Вот он где! А мы все избегались, ищем, - услыхал я позади себя благодушно ворчливый голос.
На самом деле бабушка переживала меньше других или так умела скрывать свои чувства? Каждая встреча с нею действовала на меня успокоительно. Что бы ни случилось, - даже если наш астероид сию минуту развалится и в жилые отсеки ворвется космический холод, - она до последнего мгновения будет укрывать меня своей кофтой, своим телом, чтобы хоть немного продлит» мою жизнь. О себе она не подумает. Обо всех остальных, пожалуй, тоже, - только обо мне. Меня это тяготит: так я навсегда останусь перед нею в неоплатном долгу.
- Ты должен побывать еще в порту и на приемной станции, - напомнила она. - Осталось три часа. Не жмет тебе? - она подозрительно и неприязненно оглядела колпак, насаженный на мою голову. Сам я давно позабыл про него.
В молодости бабушка занималась биотехникой. Но почему-то давняя любовь переродилась у нее в страстную ненависть ко всей технике вообще.
- Нисколько не жмет, - заверил я.
- Смотри. А то, может, подложить где?
Ну и бабушка! Ей ли не знать, что ничего нельзя подкладывать, - запись получится размазанной.
А как она противилась, когда выбор пал на меня!
- Если уж у вас так много личных секретов, что вы боитесь записаться, - надевайте колпак на меня. - Она подставила свои седины. - Напяливайте, напяливайте! Я не боюсь, хоть у меня своих тайн не меньше, чем у вас. Думаете, мне приятно доверить их кому-то?!
Кое-как убедили ее, что для роли информатора лучше всего подходит детский мозг, не запятнанный нравственными угрызениями. Да она и сама знала это - просто упрямилась.
Предстояло выйти на поверхность астероида. От меня, правда, почти ничего и ни требовалось: я попал во впасть транспортирующих механизмов. Даже скафандр на мне застегивали гномы-автоматы.
Сопровождавший меня главный диспетчер показывал, где какую кнопку нажимать, куда ставить ноги, куда помещать руки, чтобы их могли охватить гибкие и прочные щупальцы передвижной клети. Мы вышли из астероида и двигались к пристани, где в невесомости парила сплотка малых космических шлюпов. Корзина с нами сама въехала в точно обозначенную трапецию приемного люка.
В другое время я, пожалуй, лопнул бы от гордости: со мной обращались, как с важной персоной, в наставники и помощники ко мне приставлен главный диспетчер. Сейчас все это было безразлично. Моя жизнь, как и жизнь всех на… вошла в новую полосу - все теперь оценивалось другою мерой.