Завещание убитого еврейского поэта - страница 34

Гриша посмотрел на него повнимательнее. Этот человек назвал себя сторожем. Как могло случиться, что он его до сих пор не замечал? Зупанов угадал, о чем он думает.

— Ты наверняка сталкивался со мной тысячу раз, но ни разу не пригляделся. Это тебя удивляет? А я такой: не привлекаю к себе внимания. Я среди людей как хамелеон или что-то в этом роде. Растворяюсь в обстановке, становлюсь частью пейзажа. Во мне нет ничего, что притягивало бы взгляд. Все во мне такое обыкновенное, что люди на меня смотрят и не видят. Зато я их вижу. А как бы ты хотел? Дело сторожа — сторожить.

Сколько ему было лет? Около шестидесяти. Чуть больше, чуть меньше — одним словом, человек без возраста. Уже в детстве у него, наверное, было такое же круглое невыразительное лицо, он глядел бледными тусклыми глазами, плечи, как и теперь, были покатые, голова без следов растительности, походка тяжелая — ничто в нем ни тогда, ни сейчас не возбуждало интереса. И Гриша понял почему: все черты казались как бы стертыми, настолько, что взгляд соскальзывал со лба к носу и губам, не задерживаясь ни на одной складочке, морщинке. Ничто не останавливало внимания. Полная безликость.

— Пойдем, сынок, — предложил Зупанов. — Я буду говорить за двоих. Расскажу тебе такие истории, каких ты не знаешь, а знать обязан.

Они спустились в полуподвал, Зупанов открыл одну из дверей, предложил войти, налил стакан газировки. Гриша пил ее мелкими глотками, оглядывая комнату. Раскладная кровать, стол, два стула, сундук, этажерка с книжками, по корешкам которых он пробежал глазами, читая названия. И застыл: там стоял томик Пальтиеля Коссовера «Во сне я видел моего отца».

— Ну-ну, сынок, тебе нехорошо?

Но тут сторож заметил, что Гришин взгляд прикован к этажерке.

— A-а, вот оно что! Этот сборник… ты удивлен? Почему же? Разве я не имею права любить поэзию? Он на идише? А что такого? Идиш я понимаю.

Он взял книжку и открыл наугад. Стихотворение называлось «Искры». Неуверенным голосом он начал читать, и Гриша тотчас едва не разрыдался. В его голове теснилось столько вопросов: «Кто вы, Зупанов? Где вы откопали книжку? Как долго вы тут в квартале сторожите? Вы знали моего отца?» Казалось, сторож его понял:

— Настанет день, и ты услышишь побольше. Ты придешь еще. А я тебе расскажу: ты должен узнать все.

Зупанов нагнул свою лысую голову, словно спрятал ее на груди. Может, желал скрыть, как ему трудно? Казалось, его тело растворялось в воздухе, и Гриша почувствовал необъяснимую тупую дурноту.

Слово Зупанов сдержал. Ночной сторож знал так много всякого! Восхищенный и испуганный Гриша слушал его, боясь упустить хоть слово или интонацию. Даже если б с ним заговорил собственный отец, вряд ли он слушал бы с большим вниманием.

Кто был этот человек? Почему он жил один, без семьи, без родни? Чем он был занят помимо работы? С кем виделся? Кто ему все это рассказал и кому еще он говорил об этом?

Со временем Гриша убедился, что его друг остается человеком совершенно закрытым. Если он и упоминает о других, то лишь для того, чтобы избежать разговоров о себе.

— Давид Гаврилович Биламер… Тебе это имя что-нибудь говорит? — однажды буркнул он. — Писатель. Крупный писатель. Еврей. Коммунист и друг больших людей. Так вот, послушай: однажды его вызывают в Кремль, а он приходит раньше назначенного времени. Его вежливо встречают. Приводят в приемную и оставляют ждать. У него от волнения так забурчало в животе, что он почувствовал мучительнейшую необходимость отправиться в туалет, но дверь ему никто не открывает, она заперта на ключ. Тогда-то он и понял, что пот может быть холодным. Короче, он сделал все прямо в штаны. А тут открывается дверь, появляется офицер и предлагает следовать за ним. Биламер пытается объяснить ему, в чем его проблема, но тот говорит: «Вас ждут». И вот они — перед «хозяином»: Сталиным. Какой-то кошмар. Биламер думает: «Они меня наверняка расстреляют». Он чувствует на своей спине страшную ледяную руку… и вдруг слышит знакомый голос: «Хотел бы лично сказать, товарищ, что я высоко ценю твою статью о мифах в литературе». И Биламер оказывается вновь в коридоре, затем на улице, на вольном воздухе.