Завещание вурдалака - страница 8

— Н-да, похоже, мастерица бабка была, — неопределенно протянул Павел, устраиваясь на бревне по правую руку от Евсея Ильича.

— Ну, а уж после этого случая у Нюрки, как сейчас принято говорить, от клиентов отбою не стало. Я сам не видел, но у нас поговаривали, будто по ночам за ней черный «воронок» приезжал.

— НКВД, что ли?

— Ну да, — понизил голос Евсей Ильич, доверительно наклоняясь к Павлу и обдавая его крепким запахом вчерашнего перегара. — Только возили ее не в тюрьму или там на допрос, а чтобы реально помогла. Все наши городские головы у нее лечились — и партийные бонзы, и генералы.

— Не знал, — усмехнулся Павел, слегка отстраняясь. — Вроде, когда я у нее жил, никто особенно к нам не захаживал. Хотя… кто знает. Я маленький был, может, внимания не обращал.

— Да, когда ты приехал, все уже по-другому было, — согласился Евсей Ильич, выразительно поглядывая на оттопыренный нагрудный карман рубашки Ткачева. Павел перехватил его взгляд, вытащил пачку и протянул старику. Тот вынул сигарету, пачку засунул в карман телогрейки. На этот раз он не спешил, тщательно размял «Мальборо» желтоватыми пальцами, аккуратно оторвал фильтр и только после этого сунул в рот. — Всякие темные дела у нас в городе стали твориться.

— Какие темные дела?

— Это я толком не знаю, я ж тогда сидел, — развел руками Евсей Ильич, страдальчески морщась. — Вроде Матвей Нюркин чудил…

— Какой еще Матвей?

Павел точно знал, что его деда по материнской линии звали Кузьмой (еще в Москве навел кое-какие справки). Дед погиб во время Великой Отечественной. Бабка больше замуж не вышла — да это и понятно, мужчин после воины мало осталось, на всех не хватало. А тут какой-то Матвей…

— Матвей-то? — затянулся Евсей Ильич и озорно подмигнул Павлу. — А хахаль Нюркин. До войны к ней таскался.

— Любопытно… Я первый раз слышу.

— И лучше было бы, если бы ничего не знал. — Евсей Ильич принялся пускать дым колечками. — Темный человек был. Не любили его у нас.

— А бабка любила?

— Да вроде все у них склеивалось. Матвей был намного ее старше, лет на пятнадцать, а то и на двадцать. Овдовел в тридцать пятом. Тогда многие перемерли — сам понимаешь, колхозы, коллективизация… Грустил Матвей недолго, начал к Нюрке подъезжать. Она его привечала, только замуж не спешила — молодая была, думала, встретит еще парня помоложе да посвежее.

— А потом?

— Потом суп с котом! — неожиданно ответил дед. — Неплохо бы спрыснуть встречу, а? Не каждый день такие бывают!

— Не вопрос, дядя Евсей! Ты мне дорасскажи, а потом уж мы в магазин… Все чин чинарем.

— Ну ладно, верю. Внуку Нюркиному грех не поверить… Что, говоришь, потом было? А потом, Пашка, война началась, — посерьезнел Евсей Ильич. Светлые, выцветшие глаза старика слегка заволокло туманом, чуть дрогнули углы губ, глубже залегли морщины на лбу. — Матвей в сорок первом ушел добровольцем на фронт. А через год пришло на него извещение, мол, пропал без вести, скорее всего, пал смертью храбрых. Выяснять никто не стал, официальных родственников у Матвея не было, а Нюрка — так, ни жена, ни невеста.

Евсей Ильич замолчал и принялся почесывать пятерней под бейсболкой, будто стараясь таким способом пробудить дремавшие много лет воспоминания. Павел не мешал старику. Он отвернулся, обозревая окрестности. Какие-то крупные цветы, похожие на золотые шары, торчали за невысокой оградкой палисадника, возле которого помещалось незатейливое «казино». Что-то едва ощутимо ёкнуло в сердде, словно Павел услышал далекий голос из детства. Он помнил эти цветы — тогда они казались ему чуть ли не размером с солнце, яркие и праздничные, как новогодние игрушки…

— Нюрка очень горевала, — снова заговорил Евсей Ильич. — Черт ее знает, любила она Матвея или нет, может, просто жалела. Она во время войны сестрой милосердия в госпитале работала, здесь, в Глинске. Очень ее дар пригодился. Солдаты на нее прямо молились, и доктор наш Нюрку ценил. Так в госпитале она одного бойца и спасла от верной гибели. Кузьма его звали.

— Мой дед тоже Кузьма был, — вставил Павел.

— О нем и речь. Кузьма безнадежным считался, тяжелая контузия, осколочные ранения. А Нюрка его подняла, можно сказать, со смертного одра, выходила, к жизни вернула. Расписались они. Кузьма на Путейскую переехал. Только недолго они прожили. Скоро он совсем оправился, здоровехонек стал, как и не было ранения вовсе. Пошел, записался снова в армию. «Не могу, — говорит, — в тылу сидеть. Стыдно». Нюрка ни слова ему не сказала, но по тому, как провожала, было видно — не чает снова увидеться. Чувствовала, наверное, что-то… И действительно, за три месяца до победы похоронка пришла. Нюрка тогда беременная ходила. Дочка у нее в мае сорок пятого родилась…