Завет и тяжба - страница 10

Исчезнет без следа обидной плоти гнет,

И зубы ветхие, и пористая кожа,

И бесконечные уступки естеству.

Психея, угадав, на что она похожа,

Впервые без стыда промолвит: я живу.

1985

* * *

В спокойном сознаньи своей правоты

Твой пасынок держит перо.

Он видит: над ним наклоняешься Ты —

Что слава ему и добро?

Течет, не мельчая, горячий поток,

Отбеленное полотно,

Страдание свернуто в плотный моток,

Смятение отметено.

Он вынес такое, о чем прошептать

Не сможет — не сможет никто —

И гальку морскую не станет метать

Химере в ее решето.

1985

* * *

Мой польский классик, за ручьём твоим

Свет выключен, итог непоправим.

Свинцовые нас воды разделяют.

Как ты, еще паромщик твой не знает

Меня, и неразменный мой обол

Еще в кошель его не перешёл,

Способствуя благоустройству в зоне

(Сизифу — фартук, шпильки — Персефоне).

Дай срок, увидимся. И я служил

Тому, что в жилах, — тою, что из жил,

Как ты. Залогом нашего союза —

Моя эллинистическая муза,

Родня твоей, хоть и на русский лад

(и школьники ее не затвердят).

Сойдёмся мы. Но я вперёд замечу

И малость ту, что омрачит нам встречу:

Толпе, как ты, не верил я, не звал

Уравнивающий гонимых вал,

И пыл мировоззрений мне наскучил,

Как зал музейный, где собранье чучел.

Для Клии войны ямбов не важней.

И в жизни (страшно прилепляться к ней!),

И в смерти (чьих трудов не отвратишь)

Равéнство — чушь, очередной фетиш.

Мир тот же. Как ни просвещай народы,

Задумчивой не выведешь породы.

Стопы крестьянские в крови омыв,

Правдоискатель спит — и видит миф.

Ты виноват. Вся жизнь твоя ошибкой

Была пред ним. С блаженною улыбкой

Твои очки раздавит христофор,

А там и главный выложит укор.

Не оправдаешься в грехе известном

Ни Польшей, ни отечеством небесным,

Души не склеишь, флагу присягнув

В гнезде ветров, где вечность чистит клюв.

1989

* * *

Тем душе тривиальность любезна, что ты

Возникаешь в январском снегу.

Свет доходит ко мне и от дальней звезды —

Но обнять я тебя не могу.

Слава Богу, что так! Мой скудельный сосуд

И не стоит космических ласк —

Но теки, шелковинка! Храни свой маршрут,

Неизменный держи параллакс.

В сорок месяцев луч покрывает парсек.

Знаешь, сколько воды утекло?

Обновились собрания библиотек.

Где мы жили — сугроб намело.

Улыбнувшись, в пространство ты бросила взгляд —

Нас с тобой уже нету почти,

Но улыбка проходит заснеженный сад

И галактики нижет в пути.

Значит, впрямь ты звезда. Повторю, не стыдясь,

То, что сказано тысячи раз,

Потому что слова — это счастье: их вязь,

Словно жертвенник, требует нас.

1989

* * *

Политик в той земле доживал,

Поблажку в той заслужил

Стране, с которой он воевал

И которую победил.

Отечество, воплотясь в большинство,

В торгашеский ушлый класс,

Провидчески выдворило того,

Кто вёл его в страшный час.

Наместничествуя, снискав почёт

На материке царей,

Вздыхает он старчески: — Всё течёт.

Всё суетно. Панта рей.

В Европе смеркается. На берега

Любезных внутренних вод

Он смотрит со стороны врага,

Впивая пышный заход.

А часом раньше всходит на борт

И вскоре над ним летит,

Кто тоже страстный был патриот

И страстный космополит.

(Вот пункт, где мы уроним слезу

На варварскую строку:

Стовёсельный парусник там, внизу,

И боинг здесь, наверху.)

Не воин, не мученик, не герой,

Чухонец, анахорет,

— В подлунной, — вздыхает этот второй, —

Больших изменений нет.

Капризный средиземноморский рок,

Навязчивый компаньон,

Таких повымостил нам дорог,

Что Мёбиус посрамлён. —

Он видит с набранной высоты,

В стекло упираясь лбом,

Кикладов кленовую медь, пласты

Гончарные в голубом.

2-7 февраля 1988

1

За топкой, на Адмиралтейской шесть,

Оставил я автограф мой в бетоне,

Дыру в стене заделав: след ладони.

Как знать, не виден ли он там и днесь?

В тот год последняя сгустилась мгла,

И полнясь жертвенностью отрешённой,

В котельные, вослед за Персефоной,

Камена петербургская сошла.

Там, под имперской правильной иглой,

Морей ревнительницы азиатской,

В ревнивой обездоленности братской

Пророков сонм ютился удалой.

От входа обмуровкой скрыт на часть

Был круглый стол, и кресло раскладное

Стояло, время празднуя дневное,

Запретным ложем к ночи становясь

(уставом спать не разрешалось). Там,

В зловонной утопической юдоли

Так обреченно грезилось о воле...