Завоевание Англии - страница 49

— А где находится ее сердце? — спросила Юдифь с глубокой тоской.

Королева замолчала и с нежностью положила свою руку на плечо молодой девушки.

— Дитя! Оно не живет суетными надеждами и мирскими желаниями. Точно так и мое, — сказала королева. — Мы можем ограничить нашу душевную жизнь и не слушаться сердца; тогда горе и радость исчезают для нас… Мы смотрим равнодушно на все земные бури. Знай, милая Юдифь: я сама испытала взлеты и падения; я проснулась во дворце английской королевой, а солнце не успело зайти, как король уж сослал меня, без всякого почета, без слова утешения в мрак Вервельского храма. Мой отец, мать и братья были внезапно изгнаны, и горькие мои слезы лились не на грудь мужа.

— Тогда, королева, — подхватила Юдифь, покраснев от гнева, — тогда, наверное, в тебе заговорило сердце?

— О да, — невольно произнесла королева, сжимая руку девушки, — но душа взяла верх и сказала мне: «Счастливы страждущие!» Тогда я обрадовалась этому испытанию, так как Господь испытывает только тех, кого любит.

— Но как твои изгнанные родственники, эти храбрые рыцари, которые возвели короля на престол?

— Я утешалась мыслью, — ответила на это королева, — что мои молитвы за них будут угоднее Богу, если он услышит их не из царских палат… Да, дитя мое, я испытала почет и унижение и научила сердце смиряться.

— Тебе дана нечеловеческая сила, государыня! — воскликнула Юдифь. — Я слышала, что ты с молодых лет была такою же кроткой и чуждой земных желаний?

Королева невольно взглянула на Юдифь. В глазах ее появилось сходство с отцом, сходство людей, привыкших владеть своими чувствами. Более опытный наблюдатель, чем молодая девушка, задумался бы невольно: не скрывается ли под всем этим спокойствием тайная страсть?

— Юдифь, — проговорила королева с едва заметной улыбкой, — есть мгновения, когда все подчиняется общим человеческим законам. В моей бурной молодости и я читала, размышляла и мечтала только об одних знаниях… А потом бросила эти ребяческие мечты и если теперь вспоминаю их, то только для того, чтобы озадачить загадками… Но ведь я не затем послала за тобой, дорогая Юдифь: еще раз умоляю тебя повиноваться воле нашего властелина и отдать свою молодость на служение храму.

— Не могу и не смею… Это мне не по силам! — прошептала Юдифь, закрыв лицо руками.

Королева взяла эти нежные руки и, посмотрев на бледное, встревоженное личико, спросила печально:

— Так ты не хочешь, милая? Сердце твое привязано к суетным земным благам? И к мечтам о любви?

— Вовсе нет, — отвечала Юдифь уклончиво, — но я уже дала слово никогда не быть монахиней.

— Ты дала его Хильде?

— Хильда, — с живостью отвечала Юдифь, — не позволит мне этого! Ты знаешь ее твердость и ненависть…

— К нашей вере? Да, это-то и заставило меня приложить все старания, чтобы оградить тебя от ее влияния… Но ты, конечно, дала обещание не Хильде?

Юдифь промолчала.

— Кому же ты обещала: женщине или мужчине? — настаивала королева.

Но прежде, чем Юдифь успела ответить, дверь прихожей отворилась, и в опочивальню вошел Гарольд. Он окинул двух женщин быстрым, спокойным взглядом, и Юдифь вскочила с места; ее прекрасные глаза радостно засверкали.

— Добрый день, сестра! — сказал граф королеве. — Я пришел к тебе непрошенным гостем! Нищие и монахи не дают тебе побеседовать с братом.

— Это упрек, Гарольд?

— Нет! — ответил он дружески, с заметным состраданием посмотрев на сестру. — Ты одна только искренна среди лицемеров, которые окружают трон, но ты и я расходимся в способах поклонения Создателю: я чту его по-своему!

— По-своему, Гарольд? — спросила королева с гордостью и нежностью.

— Да, этому я научился у тебя, Юдифь, когда стал преклоняться перед делами греков и доблестных римлян, решив в душе поступать, как они.

— Правда, правда! — отозвалась королева печально. — Я совратила душу, которая, быть может, нашла бы себе иной образец для подражания… Не улыбайся так недоверчиво, брат; поверь мне, что в жизни убогого и смиренного нищего скрыто больше мужества, чем во всех победах Цезаря и поражениях Брута!

— Может быть, — ответил ей Гарольд, — но из одного дуба получается и дротик, и костыль, и руки, недостойные владеть первым из них, владеют вторым. Каждому предназначен его жизненный путь, и мой — давно уже избран… Но хватит об этом! Скажи мне, сестра, о чем ты сейчас говорила с прекрасной Юдифью, что она так бледна и встревожена? Берегись, сестра, делать из нее монашку! Если Альгиву отдали бы Свену, он не скитался бы теперь, всеми отверженный, на далекой чужбине.