Завтра ты войдешь в класс - страница 21

Он поднялся, властным жестом остановил музыку, и голос его обрушился на наши детские головы, как раскат грома:

— Какая пошлость!

Он вышел на сцену, отстранил растерявшихся девчат и, бледнея от возмущения, разъяснил нам, что танец этот называется фокстротом и есть не что иное, как гнилой продукт буржуазной цивилизации. И пусть буржуазия разлагается, сколько ей угодно: чем скорее окончательно разложится, тем для нас лучше, а нам, детям рабочих и крестьян, разлагаться не к лицу.

Когда он кончил, из-за кулис послышались всхлипывания наших горе-артисток, но мы их нисколько не жалели. С тюзовцем мы были согласны на все сто процентов. Мы дружно хлопали ему в ладоши.

А через несколько дней я встретил артиста на улице. Он медленно брел мне навстречу. На нем был тот же светло-кофейный костюм, но галстук неряшливо сбился набок. Глаза тюзовца скользили по мне, не узнавая. И я не поздоровался с ним, потому что понял: он… пьян. Я остановился и долго смотрел ему вслед, не веря своим глазам. Мне было больно, словно меня ударили…

Или такой случай. Шел последний урок в пятом классе, и учительница посоветовала детям:

— На каникулах заведите дневники. Записывайте все интересное. А осенью мы по дневникам напишем сочинение «Мое лето».

Мысль ребятам понравилась. Зоя пришла домой и сказала:

— Мама, купи мне общую тетрадь.

И мама купила. Так появился Зоин дневник. На первой его странице девочка старательно нарисовала цветы, отходящий поезд и написала: «Запись интересных происшествий Зои Созыкиной». Летом она побывала в Академгородке, затем в деревне у бабушки. Видела Обское море, впервые летала на самолете, научилась плавать. Она загорела и подросла. Каждый вечер, как бы она ни устала, Зоя открывала дневник. «Налетела гроза, и деревья пригибались, как трава, и сильно пахло молнией»; «Сегодня помогала грести сено. Под ним — земляника, теплая от солнца»; «У самолета ноги, как у птицы, только внизу не когти, а маленькие колеса»; «Обское море в одну сторону совсем как море». Зоя старалась писать разборчиво, выводила каждую буковку. Как же иначе? Дневник будет читать учительница!

Но вот наступило первое сентября. Зоя положила дневник в новый портфельчик и отправилась в школу. И весь день ждала — вот учительница спросит дневник. Но та не спросила. «Завтра», — решила Зоя. Но учительница не спросила ни завтра, ни послезавтра…

А потом Зоина мама нашла дневник на полу за диваном.

— Почему же ты его не отдала?

— А она не спросила, — с обидой ответила Зоя и подумала: «Знала бы, не старалась». В другой раз попросит учительница собрать гербарий или сделать вырезки из газет, а Зоя подумает равнодушно: «А зачем? Кому это надо?»

Или еще. Урок только что кончился. Ребята окружили учительницу литературы.

— Мария Николаевна, а Климов у нас стихи пишет!

Мария Николаевна отрывает взгляд от классного журнала:

— А ну, покажи.

Климов конфузится и прячется за спины товарищей, но его выталкивают вперед. Им даже гордятся, как классной знаменитостью. А Марии Николаевне некогда. Ей нужно выставить оценки, поговорить с завучем, который был на уроке, перекусить в буфете. Она бегло читает крупные строки на тетрадном листике.

— Сам сочинял?

— Сам, — заливается краской Климов.

Он с удовольствием сбежал бы, но товарищи бдительно охраняют его.

— Гм, — кисло морщится Мария Николаевна. — Какая же это рифма: «Окно — далеко?» Плохо. А не рано ли тебе браться за стихи? Ведь нужен талант, знания. Ты бы лучше в стенгазету что-нибудь… Заметку или карикатурку…

«Карикатурку!»… На губах Климова блуждает еще застенчивая улыбка, но рука уже нервно тянется к листку. «Зачем показал? Не надо было». Он расталкивает товарищей, рвет листок и бросает в урну. Ему уже не хочется писать стихи.

Дети легко прощают отдельные срывы своих воспитателей, но никогда не прощают пренебрежения к себе. И в этом они, конечно, правы.

Случай с артистом интересен не сам по себе. По отдельному случаю нельзя судить о человеке. Интересно другое — случай этот не забылся, хотя с того времени прошло не год и не два, а несколько десятилетий. И до сих пор помню боль той минуты, обиду и какую-то недетскую тоску оттого, что человек оказался не таким, каким я его себе представлял.