Завтрак во время обеда - страница 4

Сильвина хозяйка, старая и согнувшаяся, опираясь на костылик, несла на спине ношу ольховых сучьев для топлива. Она перебросила ношу через изгородь, пролезла между жердями и, только выпрямившись и растерев поясницу, заголосила:

— Ах ты, Сильва ты окаянная! Ишь, смотрит, зажравши. Я твоих щенков не успеваю топить, а ты пащенков завела! — Выкрикивая эти безжалостные слова, хозяйка половчее ухватила костылик и, кряхтя и хромая, бойко бросилась на щенка. — Не хватало мне еще тебя, лешего! — Она опоясала щенка костыликом. — А ну, пошел прочь! — Хозяйка скакала за щенком через гряды и, глядя, как неспешно он убегает, оглядываясь и показывая ей клыки, ворчала: — Ну злодей, ну зверь! Не то, что моя Сильва-дура. — И не сердито, а скорее жалеючи, ткнула прижавшуюся к земле суку костыликом. — Ишь глаза проливает, небось опять щенки будут.

Сережка сидел в солнечном медленно кипящем пятне посреди отгороженного помещения. Неровные белые стены смыкались над его головой. Арки уходили куда-то, пренебрегая дощатой перегородкой, — перегородка для них была как временная кисея или вековая, но тоже непрочная паутина.

Он сидел долго, вглядываясь в трещины, в бугры штукатурки и неожиданные карнизы выступающей плинфы — древнего новгородского кирпича. И странно — дощатая запруда, дивно пахнувшая сосной, вдруг придала движению стен и каменных сводов иллюзию бесконечности. Тени текли перед Сережкиными глазами, отдаляя видимые горизонты и предметы, отбрасывающие тень, словно он поднимался к некой вершине, откуда дано ему все узреть. Тени переливались по неровным лепным стенам, то сгущаясь, то ослабляя тон, то голубые, то сиреневые, то розовые, то в неожиданно светлую желтизну. Сережка смотрел и смотрел на них, пока не увидел гривы и мускулы. Он вздохнул, обмакнул кисть в жидко разведенную красную гуашь и принялся обрисовывать контуры лошадей. Иногда он ошибался, стена ломала казалось бы пластичные линии, не соглашалась с ними — их приходилось соскребать, забеливать и искать новые.

Уходя, Сережка замыкал пионерскую комнату на висячий замок и уносил ключ. К начальнику на довольствие не появлялся, а встречаясь с ним, опускал голову. На бодрый вопрос: «Как дела?» отвечал:

— Кисти слабые, по известке быстро истираются. Я от конского хвоста нарезал. Вот. — И показал самодельные флейцы.

Лошади шли по одной, парами, объединялись в табуны, образуя цветные подвижные плоскости. Тонконогие жеребята пили воду в озерах. Жеребцы, встав на дыбы, сплетали гривы с гривами твердо стоящих кобыл. И золотистый навоз дымился, как некогда дымились золоченые купола сквозь туман на заре.

Роспись Сережка закончил через неделю и, так же не поднимая головы, позвал начальника посмотреть.

Если бы начальник, как и Сережка, долго сидел посередине солнечного пятна, вглядываясь в движение стен и теней, уходящих в некую бесконечность, разговор между ними вышел бы по-иному; если бы он смотрел роспись в своем настоящем звании! Но он пришел как начальник, поэтому был скор и громок.

— Конный завод! — закричал он. — При чем тут пионерская организация?

Лошади уходили туда, за дощатую стену. Невесомо скакали по бледной земле. Просвечивали сквозь монастырские стены и стены новых силикатных домов. Вздымались над лесом. Перешагивали через пионеров, помогающих совхозникам на уборке. Огненногривые, стояли в костре, и пионер, трубящий побудку, сливался с лошадиной ногой.

— Она ведь жеребая, — уныло сказал начальник, ткнув пальцем в красную кобылицу. — Я спрашиваю, почему?

— Наверное, срок ей пришел, — ответил Сережка, не подняв головы.

— Я о другом. Я тебе тему давал? Давал. Почему везде лошади?

Сережка не ответил. Он счел этот вопрос лишенным смысла. Более того — любую тему без лошадей Сережка чувствовал как пустую и недостойную красок.

— А пионеры! Почему пионеры квадратные?

— Они же в трусах, — ответил Сережка.

— А пионерки! Почему треугольные?

— Они же в юбках, — ответил Сережка.

Начальник лагеря ударил кулаком по испачканному краской столу.

— Я прошел путь от рядового пионера до начальника лагеря! И не позволю всякому сопливому гению!.. — Кадык его подскочил кверху, словно некий аварийный клапан. Излишек давления вышел из его вскипевшей груди затяжным кашлем, от которого шея надулась и посинело лицо. Печальные глаза паровозного машиниста заслезились, словно ветер подул. Сквозь кашель начальник кричал на Сережку, и в его возмущении звучала тоска по тому юному гражданину, что когда-то давно тронулся в сторону дороги, пропахшей огнем и железом, где семафорами поднимались простые надежды и конец пути был торжественно ясен.