Здравствуй, мишка! - страница 17

Куда, в какую сторону открывать на этот раз ворота, куда направить нынче стадо, решал Петро, небольшого роста, тихий человек, с рябым лицом и вечно улыбающимися глазами. Петро хромал после войны, и теперь, припадая на одну ногу, шел вслед за стадом с батожком в руке. Часто Петро шел впереди стада, ласково поманивая за собой телушек. Звал он их как-то особенно нежно. «Пестроньк, Пестроньк», — слышалось впереди стада, и все стадо не торопясь шло за пастухом. Когда Петро брал с собой на пастбище соль, телушки шли быстрее.

К обеду Петро возвращался в деревню, оставляя телушек на пастбище одних, месил и пек хлеб, сбивал масло, варил кашу, уху. Вечером, когда стадо подавало сытые голоса у изгороди, Петро просматривал телушек, уговаривал дурных успокоиться, никогда не считал их по головам, а знал подопечных «в лицо», и если обнаруживал, что какой-то телушки дома нет, то прихватывал батожок и, устало хромая, уходил в ночной лес.

В лесу на тропах он искал следы заблудших животных, обреза́л их путь, угадывал, куда они пошли, в какую сторону и зачем, и всегда приводил их в деревню. Вернувшись из леса после таких долгих поисков, Петро молча хлебал уху, пил чай, курил и только после этого принимался что—нибудь негромко рассказывать.

Рыбу для ухи, мясо для супа добывал в лесу Василий, неуемный таежный охотник и рыбак. Промышлял Василий на тех же самых дальних озерах, куда собирался отправиться я, пропадал он другой раз в тайге дня три-четыре, возвращался всегда прокоптившимся в курной избушке, голодным, истосковавшимся по куреву. Но был всегда веселый и разбитной.

Рыбы Василий приносил обычно много, но, кроме рыбы, доставлял таежный рыбак и охотник и многочисленные медвежьи рассказы. Говорил Василий мало, но все, что произносил через редкие, но удивительно прочные зубы, было правдой, хотя подчас и до предела сухой.

— Медведицу с медвежатами видел. Два было. Слышал больше.

— Где?

— От избушки в сторону.

И все. В другой раз так же коротко:

— Опять медведь в Концезерье.

— Свежий след?

— Нахожено.

— Давно?

— И этого дня шастал.

В деревне вместе с пастухами я жил уже с неделю, ловил рыбу, помогал пасти стадо, слушал таежные рассказы и все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь больше интересуют меня уже не щуки, не тайна воды дальних озер, а хозяева тайги — медведи. Еще совсем недавно я не думал о медведях так часто. Я расспрашивал о них встречных людей только потому, что хотел более точно представить себе характер своих будущих соседей. И конечно, тогда не испытывал никакого желания специально отправиться в гости к бурым медведям. Но теперь что-то изменилось, что-то произошло, и я думал уже только о медведях.

У меня не было теперь никакого страха, никакой напряженности при встрече со свежим следом медведя — у меня появился интерес, а вместе с интересом пришло ко мне удивительное спокойствие, очень похожее на спокойствие моих друзей Петра и Василия.

Ни Петро, ни Василий не боялись медведей, ходили в лес без оружия и днем и ночью рядом с медвежьими тропами пасли телушек и в один голос заявляли, что медведь — зверь тихий и добрый, пока его не обидишь.

В рассказах Петра я чувствовал почтительное отношение к медведю, то самое уважение, с которым рыбак на берегу Глубокого озера рассказывал мне о «страшном звере». Рассказы Василия были проще, все свои встречи с медведем лихой охотник вспоминал лишь как выстрелы, осечки, мясо, шкуры и премии.

Премию за добычу медведя в то время платили: медведь считался по этим местам вредным и опасным зверем. И мне казалось, что именно эта премия и подогревала прежде всего охотничью страсть Василия. И только напоминание о медведе, который не так далеко отсюда напал сначала на старика охотника, а чуть позже кинулся и на его сына, иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент таежного старателя.

Количество медвежьих историй, услышанных мною здесь, на отгонном пастбище, росло с каждым днем. И каждый вечер эти истории как бы завершались громовыми выстрелами в таежное небо. Из ружья стрелял Василий. Перед этим он долго заколачивал в медные, позеленевшие гильзы невообразимо большие заряды дымного пороха. Из стволов ружья выбрасывался столб густого огня, а из порассохшихся окон после громовых выстрелов, «произнесенных» прямо с крыльца, падали на пол кусочки замазки. Выстрелы в ночное небо полагались каждый день для предупреждения зверя.