Зеленая лампа - страница 18

И стал тогда Покша молиться своим богам. Мордва-то она в православие позже ударилась, в курсе, да? Подошел Отя к березе, стал ей кланяться, шептать по-своему. А оттуда якобы голос ему: «Быть тут селу! Да не одному. И каждое село — для сына твоего, Покша. Первый сын — Аркай, второй — Паркай, а третий будет любимый — назови его Помаем». И всё. Через час Отя вывел воеводу, куда надо…

Сверчки оглушали; звёзды — выпуклые, весомые, блестящие — гнездились в небе, словно огромные светляки. До одури пахло жареным мясом; шумели деревья в заброшенных садах, хотя ветра почти не ощущалось. Стасу было очень хорошо. Иногда только вспоминал он о здешних хозяйках — змеях и ёжился под теплым пледом, которым с ним поделился старый охотник.

— Вот с сыновей-то Отиных и затеялись наши сёла. Тут, кстати, в Помаево-то, у каждой улицы свое название было — не как по индексу, по почте, значит, а свое, местное. Вон туда, — Николай машет куда-то в сторону, — Верепé была. С мордовского — Верхняя, значит. Дальше — Алопé, потом Крестовка, Томбáль и Од-улица. А изб сколько стояло — курочке покакать негде было! Шестьсот дворов! Веришь, нет? Я завтра с утра тебе всё покажу, кто где жил…

— Дядь Коль, — перебивает его Стас, — а Борькай — это кто?

— Борькай? — плечи Федорыча вдруг слегка передёргивает, будто от озноба. — Ты и про него знаешь? Борькай — это разговор особый… Сильный знахарь был. Ездили к нему со всей округи. Лечил любую болезню — и сглаз, и крик, и собачью старость, и боль зубную, головную, всякую. Рассказывали, что силу свою он обрёл так… Не с рождения же у него это объявилось. Был тут еще один известный… Ну не знахарь он, а предсказатель. Провидец, ворожец. Звали его Ерошкиным, но жил он не тут, а в Кувае — тут недалёко. Не слышал?

Стас покачал головой и подумал о Толяне. Он не хотел думать о нем, но тут вдруг вспомнил. А если бы не Федорыч? Что было бы с ним? Почему напарник его не вернулся, а ушел, кинул его тут? Но обида, которая всколыхнулась на секунду в его сердце, тут же начала оседать куда-то вниз, пока не пропала совсем. Его внутреннее состояние сейчас было таким, что не до обид, не до… нумизматики, одним словом.

— Вот по молодости дядя Борькай и этот самый Ерошкин угодили в тюрьму. Ну там какое-то мелкое, наверное, было, несущественное, раз их отпустили-то скоро. А с ними в одной камере сидел старичок, больной совсем, на вид слабый. Умирал он. И ребятишки стали за ним ухаживать: то водички, то хлебушка. Добро ему, значит, делали. И старик этот, как умирать, подозвал их к себе и говорит: «За добро добром отвечу. Я, ребятушки, силу в себе храню непомерную. Поделюсь с вами, возьмите, не побрезгуйте». И поделил. Одному, вишь, дал предсказание: видел он всё, наперёд угадывал, а другому, Борькаю-то, — лечение. Болезни исцелять мог. Так-то.

Федорыч сунул Стасу жирное крылышко, сам тоже, обжигаясь, надкусил горячую, пупырышистую кожицу лесной птицы. Черное небо перечертила вспыхнувшая звезда. Затем еще одна.

— Примешь? Самогон это. Немного только, тебе много щас нельзя, — предложил старший. И они чокнулись кружками.

— Хочу сказать тебе, Стас, одну штуку, — снова заговорил машинист, после того, как они пригубили еще раз. — Потом, поутру-то, может, и не скажу. А меня это давить будет. Ведь вот когда вошел я в свою избу и увидел, что икону, бабушкино благословенье, кто-то на подоконник бросил, вниз ликом положил… И такое во мне взыграло, что аж страшно стало. Я словно всю мою обиду — вот за всё это, — Федорыч развел руки, будто хотел обнять темную тайгу, — снова почуял, ощутил. Взял я тогда свое ружьишко, наставил на дверь, и вот ей-богу — хорошо, что вы тогда не вернулись…

А ты, Стас, парень хороший оказался. Я ведь людей-то за версту чую. Не злой ты. Хотя Помаево-то тебя смотри как — удружило-то… — Федорыч гоготнул, указывая на левую ногу собеседника. Но затем старик погрустнел.

— Вот, Стас, думаешь, что нельзя вернуть уж ничего? Я про село. Ведь вот всё хочу я избу свою восстановить: и крышу поправить, и колодец, может, налажу. И вот всё мечтаю: может, ненадолго это? Может, вернутся еще люди в Помаево, а я — вот, пожалуйста, здесь жду вас. Охранником, так сказать, работаю. А потом думаю… А нахера, Стас? Ну кому это надо?.. А иногда… Иногда даже страшно делается, веришь?