Зеленая мартышка - страница 8

Но вот сегодня, когда я знаю о жизни больше, чем в детские годы, когда ее изображение объемно, четырехмерно, как минимум, не похоже на хорошенькую плоскую картинку с камушка, я помню о времени и пространстве Бимлюка не только полупрозрачную плоть виноградины да целебный ток пересыпаемого песка, но еще и то, что в те благословенные минуты бытия моего еще сидел в лагере Лев Николаевич Гумилев, а арестованного студентом (ни за что, как водится) в 1937 году сына великого невропатолога Давиденкова (дед водил меня к нему в гости на Кирочную) пока не успели расстрелять, — прогнав через ГУЛАГ, его расстреляют в 1953-м. И сентиментальный флер меркнет слегка, отходит, как некогда, много позже, моментально отошло очарование песенки из советского фильма «У природы нет плохой погоды, каждая погода — благодать», — стоило представить себе внезапно, что можно было бы ее спеть перенесшим (и пережившим) землетрясение или цунами.

Ураган бушевал, а мы сидели на дюнах в его сердцевине, в зрачке бури, в cor serpentis, где всегда тишина.

После свадьбы бабушка молодого мужа отозвала молодую жену в сторону и ей сказала;

— Моя мать болела за «Зенит», я болею за «Зенит», твой муж болеет за «Зенит», и ты должна.

Семинар керамистов в Дзинтари под руководством Петериса Мартинсонса. Михаил Копылков решил повесить свою керамическую композицию «Платье и пальто» (ныне украшающую Мраморный дворец) на дерево, приготовил веревки. Расположившийся неподалеку на прибрежном песке залива отдыхающий говорит:

— Сопрут.

— Нет, не сопрут, — отвечает Михаил, — они очень тяжелые.

— Вы не так меня поняли! — с легким акцентом восклицает отдыхающий. — Это я по-латышски сказал: «Saprotu», — я понимаю, я понял вашу идею, мне близка она… я думал, вы латыш.

Кстати, это тоже был комплимент.

Вчера я прочла, что один из укромных внутренних двориков столичного величественного дворца Каракорума приказал Угэдей, внук Чингисхана, засеять степной травой, и приходил сюда тайком вдохнуть не сравнимый ни с чем запах степи.

— Во всем мире победила американская идея: надо быть всегда молодым, до восьмидесяти лет, — сказала она.

— Быть или казаться?

— Какая разница?

— И что же из этого размножившегося портрета Дориана Грея следует? — возразил он. — Нет ни колыбели, ни гроба, и Рембрандта нет, а есть только Барби да бэби-бум?

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что ключи бывают с отверстием в бороздке и без него: мужские и женские?

— Я знаю, — отвечал собеседник, — что черепица в Италии бывает двух сортов: выпуклая и вогнутая, «папа» и «мама».

— А на моей работе, — заметила их собеседница, — молодоженов Витю и Галю что дома, что на службе звали Винтик и Гаечка. Они не обижались на прозвище, но оно и не смущало их; слыша его, они сонно улыбались.

Чиновник спросил:

— Почему вы не позвонили заранее?

А женщина ответила:

— Я не живу заранее.

Маркиза де Кастильоне, чей образ смущал воображение многих, не только мое, совершенно помешалась на фотографиях, что и сделало, впрочем, ее знаменитой. Сорок лет позировала она императорскому фотографу Пьерсону, сделавшему более четырехсот ее портретов, включая фотографии разных частей тела (например: «Ступня маркизы № 6» или «Ухо маркизы № 3»).

В последние годы жизни, уехав во Францию, после падения империи она жила в черных (негативам подобных) комнатах с занавешенными зеркалами, закрытыми шторами, жизнью, покрытой мраком и тайной. Выходила маркиза из дома только ночью, закутавшись в черные одежды. Ей хотелось остаться в памяти потомков любимицей прошедшей эпохи, неизменно юной и прекрасной, как «Локоть маркизы № 2».

Известный поэт, денди, тайный гомосексуалист (ну, по крайней мере, своих пристрастий нетрадиционных не рекламировавший) Робер де Монтескью в течение тринадцати лет работал над ее жизнеописанием; на столе перед ним стоял гипсовый муляж ее колена.

Баба Феня — санитарка, убирающая туалеты, и мусорщица. Ей около девяноста лет. Рассказывает о блокаде, о дровах, трупах, о том, как потом карточки отменили и «все можно было купить».