Зелёное, красное, зелёное... - страница 11

Второе письмо было адресовано командиру части. В нем Лена писала о том, что переписка со мной неожиданно прервалась, и просила сообщить ей, что со мной. Башьян сделал на письме следующую приписку: «Ты — скотина. Что мне отвечать? Не могу же я отмолчаться. Срочно пиши. Твой Левон».

Я задумался. Ветер переменился и дул с моря. Желтые крупные листья с платанов приподымались на дорожке и шевелились. Кроме меня, никого в сквере не было. В море ходили белесые гребешки. В стороне порта серое небо было перечеркнуто множеством кранов, мачт. Это походило на паутину. Оттуда доносился стук, скрежет, гудки и свистки. Маленький толстобокий бот, переваливаясь, шел вдоль берега.

Она играла на рояле. Рояль был маленький, поцарапанный, но «настоящий Шредер», как любила повторять Алиция Станиславовна. Тогда я не очень любил музыку. Мне почему-то всегда хотелось спать, когда долго играли на рояле. Но мне нравилось смотреть на Лену, когда она играла, потому что она не отрывала глаз от нот и я не рисковал встретить ее насмешливые серые глаза, которые всегда смотрели прямо в душу. Пальцы у нее были сильные, ногти коротко острижены, чтобы не стучать по клавишам, как объяснила мне Лена. Выражение лица хмурое, губы сжаты, как будто она боялась проговориться во время игры. Саша, который сам играл на рояле и даже, как потом оказалось, сочинял музыку, смотрел не на Лену, а куда-то в себя. У него появлялся румянец, и Алиция Станиславовна, которая любила его больше, чем меня, потому что он был «тонкая художественная натура», глядя на Сашино лицо, качала головой и вздыхала: «А все-таки, Саша, я бы на твоем месте проверила легкие».

Окно в сад было открыто, но в комнате всегда стоял застоявшийся запах духов. На стене, против рояля, висела темная старая картина, изображавшая купальщицу, пробующую пальцем белой удлиненной ноги воду темно-зеленого цвета. Гриша, который приносил рыбу, всегда недовольно сопел, косясь на купальщицу. Гриша осуждал ее и за то, что «бесстыжая», и не одобрял зеленую воду, покрытую кувшинками. «Болото, а не вода. Я бы сроду в такой не стал купаться», — заявлял он твердо. Музыку Гриша любил, но почему-то стеснялся этого, как слабости, недостойной мужчины.

Впрочем, он любил не только музыку, но все, что делала Лена. Он буквально расплывался, видя ее, сносил ее шутки, выполнял любую ее просьбу. Держался с ней он всегда одинаково — хмыкая и усмехаясь, будто снисходительно прощая ей слабости. Мы все любили его неуклюжесть, честность, прямоту, а больше всего — литые мускулы и смелость. Не раз ходили мы в открытое море на рыбачьей плоскодонке, пропахшей смолой и рыбой. И каждый раз удивлялись, какой он ловкий, сноровистый, бесстрашный. Когда мы плавали в Малой бухте, где купались не курортники, а настоящие ребята, среди острых скал и бурунов, под отвесным берегом, нависавшим карнизом, Гриша превращался из сорокалетнего отца семейства в молодого дельфина-озорника: он хохотал, нырял, «топил» нас и хриплым голосом пел «Кукарачу»…

Николай Николаевич, отец Лены, платил Грише как садовнику. Семья у Гриши была большая: теща с голосом боцмана, жена с четырьмя ребятишками, мал мала меньше, и слепой старик отец, пропахший дымом, — лучший коптильщик рыбы.

Гриша чувствовал доброту Николая Николаевича и не оставался в долгу. Он весь год следил за дачей. Вскапывал Ивановым землю под цветы и белил стволы деревьев, чтоб не плодились гусеницы. Делалось это ранней весной, когда Ивановы были еще в своем Куйбышеве. Зимой он иногда проветривал комнаты или подтапливал, чтобы не завелась сырость. То, бывало, забор починит, то погреб выкопает, то крышу переберет, чтоб не потекла, а уж о свежей рыбке и говорить нечего — летом ни один улов не пройдет без того, чтоб у Ивановых не шипела на сковородке пухленькая кефаль или розовобокая барабулька.

Алиция Станиславовна не очень-то разделяла всеобщие восторги: ее шокировала Гришина невоспитанность, да и щедрость рыбака казалась ей сомнительной. Со вздохом, вежливо и осторожно, но напоминала она о том, что расходы по содержанию садовника, как ни считай, а превышают все Гришины щедроты. Лена гневно сдвигала брови, и Алиция Станиславовна тут же испуганно спешила переменить тему разговора. Николай Николаевич, седой, высокий, в золоченом пенсне, только улыбался и молчал. Он совсем не интересовался домом, бытом, передоверив все, кроме заботы о Грише, своей супруге.