Зеленое золото - страница 8
И было отчего переполошиться. Каарнамяэ считалось тихим и спокойным местом. Правда, у каждого имелись здесь свои враги, и всегда приходилось быть начеку: пичугам угрожал ястреб, паривший над лесом, и шнырявшая в кустах лиса, белкам — хищная куница. Но все это были знакомые, привычные опасности. А теперь вдруг сюда зачастили редкие гости — люди. Они тут появлялись иногда и раньше, но обычно ненадолго: пройдут по лесу, постукают какой-то штукой по деревьям, чаще всего по елям, излюбленным дятлами, и потом год их не видать. Теперь же они приходят что ни день, залезают зачем-то на верхушки елей и потом на тех почти не остается шишек. Уж не хотят ли они опустошить все кладовые у лесных тварей, у исконных обитателей Каарнамяэ? Тут было от чего тревожиться, от чего так дружно и громко негодовать на незваных пришельцев.
По темно-синему небу плыли одинокие облака. Солнце поднялось уже довольно высоко, но было еще бледным и холодным. Погода установилась загадочная: на солнце печет и тает, а в тени подмораживает и под ногами, словно стекло, хрустит ледок. К вечеру бывает свежо, ночью совсем холодно, а к утру деревья покрываются пушистым инеем, который сверкает и переливается в алых лучах восходящего солнца.
— Не залезай слишком высоко, — послышался из-под дерева хриплый мужской голос. — Когда сучья оттаивают, они такие ломкие…
Вместо ответа раздался стук падающих шишек. Михкель Нугис, лесник Сурру, хорошо занал, что его предостережения излишни — разве Анне упадет? И все же его дрожь пробирала, когда он видел, как его дочь раскачивается на самой верхушке. Ведь даже и Анне, юркая, словно ласка, и лазавшая по деревьям не хуже белки, могла ошибиться и, став на слишком хрупкий сук, сорваться вниз. Прямо беда с ней! Научилась лазать по деревьям чуть ли не раньше, чем ходить. Покойная тетка все сердилась и причитала, порой даже до слез доходила: что это за девочка такая, отчаянней всякого парня! Да только Анне и дела не было. Он, Нугис, тоже не очень-то обращал внимание на эти причитания — сам ведь с малолетства привык на самые высокие стволы забираться. И сейчас бы залез, да уж годы не те, — руки-ноги стали неуклюжими, не согнешь. А и хорошо ж там, наверху, весь лес видать, весь-весь!.. Да уж больно беспокойно за дочь.
И он разогнул свою нывшую спину — весь день сегодня кланялся, шишки собирал.
— На сегодня хватит! — крикнул он. — И мешки полны, и поздно уже. Пора идти, а то засветло не успеем.
— Постой, тут две хорошие веточки, — ответила Анне.
И вниз с шумом полетели гладкие, замерзшие шишки, на которых, словно янтарь, сверкнули капли смолы. Потом все затихло, лишь ветви наверху зашелестели. Михкель Нугис завязал мешок крепкой бечевкой, взвалил его на спину и отнес к стоявшим шагах в десяти саням, в оглоблях которых нетерпеливо фыркала лошадь.
Старик закурил. Дочь еще не слезла. Где же она, эта стрекоза? Он нахмурился, кинул взгляд на ель и поперхнулся дымом: Анне стояла на самом верху, держась за молоденькую, почти совсем свежую и прямую, как свечка, макушку…
— Ты чего? — От волнения лесник не находил слов. — Слезай сию минуту!
— Ой, как далеко отсюда видно, отец! Какое оно огромное, наше Сурру, какое бесконечное!
— Сломаешь шею — вот тебе и будет Сурру, — проворчал Нугис и сел на мешок. — Будто в первый раз на дерево залезла.
— Каждый раз кажется, что еще никогда этого не видела. Лес, лес, лес, кругом — один лес. А там далеко-далеко дымок тянется… Верно, на сто двадцать шестой делянке ветки жгут, да?
— Конечно! Что же еще?.. Слезай, а то не успеем дотемна.
Голова Анне исчезла. Ящеркой соскользнула она вниз по стволу. На ней были штаны, стянутые внизу резинками, куртка с беличьим воротником и темный берет, из-под которого выбивались светлые прядки.
— Да у тебя под началом целое царство, отец! — Она схватила старика за руку. — И все такое веселое, живое! Только на севере, где болото Люмату, некрасиво. Там большущее и унылое коричневое пятно. И тебе не кажется, что оно, это болото, все растет? Помню, когда я совсем маленькой забиралась на холмы Каарнамяэ, оно не было таким огромным.