Зеленый аквариум - страница 2
— Поэт Суцкевер прочтет фрагменты своей книги о гибели Виленского гетто и стихи.
Сказано это было будничным тоном, так, словно встречи с вырвавшимися из ада — дело обычное. И лишь когда началось чтение, мы все поняли, как верна была интонация Михоэлса: чуть выше взятая нота звучала бы или фальшиво, или кощунственно.
Скупой, малословный рассказ о кошмарных событиях, о жутких деталях говорил душе больше, чем могли бы сказать авторские эмоции и отступления. Поэтому их и не было, И только в стихах, следовавших за прозаическими отрывками, прорывались сквозь мужественные и мерные ритмы горячность борца и боль очевидца.
Почти через десять лет Суцкевер вновь обратился к прозе ради этой темы (в поэзии он с нею вообще не расставался надолго). Обратился не для того, чтобы сказать о том же по-другому, а чтобы сказать другое.
Напряженная метафоричность речи, сложный ряд образов-символов и ассоциаций позволили Суцкеверу в относительно небольшой книге сказать о многом. Прежде всего о том, что пережитое — живо, что оно не забыто, что его нельзя забывать. О том, что погибшим должно быть навечно дано место среди живых. Сказать о том, что насильственная смерть не только уродлива, но что она уродует все то, что продолжает жить. Сказать о Добре и Зле, о Памяти и Забвении, о Призвании и Творчестве. О бессилии человека перед вечными законами Вселенной и о силе его духа, проникающего в сокровенные тайны Бытия. А главное — о чувстве мистической связи между трагедией Иерусалима-Литовского (как называли еврейскую Вильну), подобной трагедии сотен таких же городов и местечек, и чудом возрождения еврейского государства с вечно живым Иерусалимом. Эта связь лейтмотив книги Суцкевера.
I
ЗЕЛЕНЫЙ АКВАРИУМ
Стихотворения в прозе
ЗЕЛЕНЫЙ АКВАРИУМ
— Твои зубы — решетка из костей. За решеткой, в хрустальной камере, твои слова — в оковах. Помни совет старшего: те из них, что виновны[1], те, что отравили твой бокал ядовитым жемчугом, — выпускай на волю. Они — в благодарность за пощаду — будут созидать твое бессмертие. Но невинные, которые притворно заливаются трелью, точно соловьи над могилой, — их не щади. Вешай их, будь им палачом! Потому что они, едва вылетев изо рта или из-под пера, оборачиваются бесами. Пусть низвергнутся звезды, если я неправ! — —
Этот завет давным-давно оставил мне в еще живом, тогда родимом городе один старый холостяк — обшарпанный поэт с длинными космами на затылке, похожими на свежий березовый веник. Никто не знал ни имени его, ни происхождения. Мне было лишь известно, что он пишет по-арамейски рифмованные послания Богу, опускает их в красный почтовый ящик у Зеленого моста, а затем терпеливо прогуливается вдоль Вилии в почтительном ожидании небесного письмоносца с ответом.
— По словам ступай, как по минному полю: ложный шаг, неверное движение, и все слова, которые накопил за всю жизнь, разлетятся вместе с тобой.
Так нашептывала моя собственная тень, когда мы оба, ослепленные прожекторами на ветряках, тащились ночью через кровавое заминированное поле и каждый шаг был ставкой на жизнь или смерть и обдирал сердце, как гвоздь скрипку.
Но никто не предупреждал меня, что я должен остерегаться слов, одурманенных замогильным цветением мака. Поэтому я сделался рабом их воли. А их желаний я не могу постичь. Тем более тайну: любят они меня или ненавидят. Они ведут: в моем черепе войны, как термиты в пустыне. Их поле битвы лучится из моих глаз отсветом рубинов. И дети седеют от страха, когда я желаю им добрых сновидений…
Внезапно среди бела дня, когда я лежал в саду, а надо мною свесилась ветка с апельсинами (или это дети играют золотыми мыльными пузырями?), я ощутил движение в душе. Ого, мои слова собираются в дорогу… После одной из побед они, видимо, решили брать приступом крепости, которые никаким словам до того не были доступны. Чьи крепости? Людей? Ангелов? А может, звезд? Их фантазия, опьяненная замогильными цветами мака, взыграла.
Перед одним из таких слов, видимо — главным, раньше других засверкавшим в короне, где искрятся мои слезы, я пал на колени.