Земля обетованная - страница 6

До чего же приятно побыть ранним утром в одиночестве в своей опрятной кухоньке натурального дерева. Это был подарок сына. Своим убранством она приближалась к американским кухням из прежних милых фильмов, так нравившихся ей. Во всяком случае иметь такую под конец жизни было совсем недурно. Она поставила кипятить воду, чтобы заварить ячмень, помогавший ей при приступах астмы, и, несмотря на то что было еще совсем темно, раздвинула шторы.

Трое мужчин приедут к ней в гости сегодня. Во-первых, сын, которого она любила и за которого тем сильнее болела душой, чем больше поглощали его интересы, чуждые ей. Во-вторых, приемный сын. Его она видела ежедневно, он жил в одном городке с ними и был ей большим утешением. Временами она думала даже, что любит его больше, чем родного сына. Третьего, в чьем воспитании ей тоже пришлось принять участие, она побаивалась — иногда он вселял в нее ужас. Все трое ровесники, все выросли в одном городе и носили одну фамилию. Ту же, что и она. Ту, что получила от человека, за которого вышла замуж тридцать семь лет назад и который спал сейчас наверху — в общем-то почти ей посторонний.

Прежде чем поставить чайник на огонь, она сняла колпачок с носика, чтобы не засвистел. Вид струйки пара, вырвавшейся из носика, доставил ей удовольствие. Легкие морозные узоры на оконных стеклах. Обжигающий пар в помещении. На миг ей показалось, будто она витает между ними — между льдом и жаром. Ей было неизъяснимо приятно находиться одной на этом крошечном пространстве планеты: замерзшее окно, темнота за ним, пар и электрический свет. Когда-то она побаивалась одиночества, теперь же полюбила его: именно в одинокие минуты у нее пробуждались воспоминания и рождались желания; оно действовало на нее, как запах заваренного ячменя, который она вдыхала, чтобы угомонить натруженные легкие.

Выяснилось, что, оставшись одна, она может размышлять и приводить в порядок свои мысли, на что раньше у нее никогда не было времени. В возрасте, когда по правилам ей полагалось бы уделять больше времени мыслям о смерти, она с головой окунулась в жизнь. Теперь, поскольку все мальчики покинули ее, она стала больше читать. Слушала радиопередачи, причем особенно нравились ей пьесы, и с удовольствием смотрела по телевизору художественные фильмы и документальные киноленты. Под конец жизни она нашла время и возможность заняться самообразованием и тихонько, не говоря ни слова, за это ухватилась. Она проявляла такую скрытность, словно стесняясь своих стремлений, да ей и правда вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь из друзей детства решил, что она «занеслась» или «стала много о себе понимать». Она оставалась верна роли, взятой на себя многими женщинами ее класса и возраста, — никаких отклонений от стереотипа: безличная и вполне заурядная мужняя жена, ничем не выделяющаяся, порядочная, терпимая, всем довольная. Лото, магазины, в кои веки поездка куда-то, кино, пикники, танцульки, вечеринки дома — всё это было маскировкой. А вот в душе у нее находился потаенный склад, ройник, где она хранила почерпнутые из книг сведения, рачительно создавая запасы знаний и наблюдений, которые ей так хотелось применить к жизни. Казалось, достаточно было благожелательного прикосновения, чтобы этот с опозданием образовавшийся в ее мозгу укромный закуток распахнул свои двери и ожил, как затерянный сад в детской сказке. Дугласу, ее сыну, это удалось бы, захоти он, заметь, попробуй. Но она никогда не стала бы докучать ему своими дурацкими фантазиями. Она по-прежнему будет играть — порой переигрывая — роль пожилой матери, на которую всегда можно положиться. Именно такая и была ему нужна: надежная, бесхитростная и без каких-то там причуд. Вот что ему нужно. Она прекрасно знает, что всем им нужно; ну и ладно, пусть лепят, как им нравится, свое представление о ней. Ей не жалко. Какие могут быть сожаления в ее возрасте.

Под крылом, где-то внизу, на расстоянии тридцати девяти тысяч футов, лежала Камбрия. Точно и резко очерченная, она казалась полной сил, древней и стойкой. Пролетавший над ней в реактивном самолете Дуглас был подобен хилому инкубаторному младенцу — лежишь как в люльке, ублажаемый восхитительной музыкой, изысканной едой и разными напитками, — полностью во власти непонятной ему машины.