Земля обетованная - страница 46

Радостное настроение, однако, быстро прошло Мориц вспомнил, что Грюншпан разорил родного брата и уже несколько раз объявлял себя банкротом. С таким человеком не очень-то безопасно делать дела.

— Обманщик, жулик! — досадливо ворчал Мориц, предчувствуя, что не уговорит его дать поручительство, но все же решил пойти.

Он оглянулся вокруг — узкий, длинный, темный зал кондитерской был уже почти пуст, лишь у окна сидело несколько молодых людей, занятых чтением газет.

— Пан Рубинрот! — окликнул Мориц одного из них, который сидел возле зеркала со стаканом в одной руке и печеньем в другой, склонясь над разложенной на столике газетой.

— Слушаю вас! — вскочив на ноги, встрепенулся Рубинрот.

— Что-нибудь есть?

— Нет, ничего нет.

— Ты должен был знать еще утром.

— Ничего не было, потому я не сообщил, я думал…

— Ты слушай, а не думай, думать тебе не положено. Я тебе сказал раз навсегда, чтобы ты каждый день, случилось что или не случилось, являлся ко мне домой с сообщением, а думать не твое дело, твое дело меня извещать, за это я тебе плачу. Печенье кушать да газету читать ты бы еще успел.

Рубинрот стал горячо оправдываться.

— Не шуми, тут тебе не базар! — жестко оборвал Мориц служащего своей конторы и повернулся к нему спиной.

— Кельнер, счет! — крикнул он, вынимая портмоне.

— За что платите?

— Кофе с молоком. Правда, вы мне ничего не принесли, значит, и платить не за что.

— Одну минутку, сейчас будет. Кофе с молоком! — громко закричал кельнер.

— Можешь вылить этот кофе себе за шиворот, я уже два часа жду и должен уйти не позавтракав, болван этакий! — гневно воскликнул Мориц и выбежал из кондитерской.

Солнце пригревало все сильнее.

Толпы рабочих рассеялись, тротуары начала заполнять другая, «чистая», публика — дамы в модных шляпах и богатых накидках, мужчины в длинных черных пальто, в крылатках с пелеринами, евреи в долгополых забрызганных грязью лапсердаках, еврейки, большей частью хорошенькие, в шелковых платьях, которыми мели грязь на тротуарах.

Улица шумела, гуляющие болтали, смеялись, прохаживались до Пшеяздов или Наврот и обратно.

Стоя возле кондитерской на углу Дольной, группа молодых конторских служащих наблюдала за проходившими мимо женщинами и высказывала вслух замечания и сравнения, не слишком остроумные, чаще глупые, разражаясь безудержным хохотом. Среди них был Леон Кон, он, как обычно, отпускал свои шуточки, над которыми сам смеялся громче всех.

Группу возглавлял Бум-Бум — наклонясь вперед и придерживая пенсне обеими руками, он присматривался к женщинам, которые, пересекая на этом перекрестке поперечную улицу, были вынуждены приподнимать подол.

— Смотрите, смотрите, какие ножки! — покрикивал он, громко чмокая.

— А вон у той просто две палки в чулках!

— Ай, ай, ай, как наша Сальця нынче расфуфырилась!

— Внимание, едет Шая! — вскричал Леон Кон, униженно кланяясь Шае, который проезжал мимо, небрежно развалясь в коляске.

Шая ему кивнул.

— Ну и вид у него, настоящее ископаемое!

— Барышня, платьице-то подберите! — кричал вслед какой-то девушке Бум-Бум.

— Эй, красавица, показала бы, чем тебя Бог наградил! — подзадоривал Леон. — И всего-то самую чуточку…

— Мориц, иди к нам! — позвал он приближавшегося к ним Морица.

— Не приставай, не люблю уличных шутов! — проворчал тот, прошел мимо и исчез в толпе, направлявшейся к Новому Рынку.

Из-за лесов вокруг строящихся или надстраивавшихся домов прохожие нередко были вынуждены идти по грязной части улицы.

Дальше, за Новым Рынком, в поток гуляющих вливалось много евреев и рабочих, которые шли в Старое Място. На этом отрезке Пиотрковская улица в третий раз меняла свой вид и характер — от Гайерова рынка и до Наврот это фабричная улица; от Наврот до Нового Рынка — торговая, а от Нового Рынка до Старого Мяста — с лавками евреев-старьевщиков.

Грязь становилась чернее и жиже, тротуар почти перед каждым домом был другой — то широкий, каменный, то узкая затоптанная полоска бетона, то приходилось идти прямо по проезжей части, мощенной мелким щебнем, который впивался в подошвы сквозь слой грязи.

По канавам грязно-желтыми, красными и голубыми ручьями текли фабричные помои; потоки, вытекавшие из некоторых домов и стоявших позади них фабрик, были столь обильными, что, не умещаясь в неглубоких канавах, выходили из берегов, заливали тротуары разноцветными волнами, омывая обитые пороги бесчисленных лавчонок, которые зияли темными отверстиями входов и обдавали прохожих тошнотворными запахами селедок, гниющих овощей и алкоголя.