Земля обетованная - страница 58
— Побольше слушай его, Меля, он тебе докажет по-ученому, докажет со всех ему известных точек зрения, что величайшее преступление в мире — это иметь деньги.
— Посиди с нами, Ружа.
— Я сейчас вернусь, только загляну к отцу.
Ружа вышла и из передней, уже освещенной электрическими люстрами, поднялась наверх, в кабинет отца, где было почти темно.
Шая Мендельсон сидел посреди комнаты в ритуальной одежде, с обнаженной левой рукой, обвитой ремешками, и вполголоса молился, сосредоточенно кланяясь.
У двух окон стояли два старых седобородых синагогальных кантора в таких же ритуальных накидках в белые и черные полосы и, глядя на последние розовые отсветы дня на сером небе, ритмично раскачивались и пели необычно страстную и необычно печальную молитвенную песнь.
Голоса их, исполненные жалобы и скорби, подобно трубным напевам, то вздымались в страдальческих сетованиях, то угасали в глухом отчаянии, то взрывались стоном безнадежности, резким, пронзительным воплем, который долго отдавался в стенах комнаты; порой же понижались почти до шепота, и тогда плыла вдаль и разливалась протяжная, нежная мелодия, словно звуки флейты в глубокой тишине цветущих садов, под сенью деревьев, дышащих ароматами амбры, в полусне, полном экстатических любовных грез, в которых прорывались жгучие ноты тоски и томления по пальмовым рощам Иерусалима, по бескрайним, унылым пустыням, по знойным лучам солнца, по утраченной и так горячо любимой родине.
Певцы кланялись все более ритмично, глаза их горели экстазом, длинные седые бороды тряслись от волнения. Оба были увлечены звучаньем собственных голосов и ритмом напевов, изливавшихся из их груди в пустую, тихую, сумрачную комнату, — они рыдали, просили, умоляли, трепеща и предаваясь сетованиям на горькую долю, и славили милосердие и могущество Владыки владык.
За окнами была тишина.
В больших рабочих казармах напротив выходивших на улицу окон кабинета начали загораться огоньки на всех этажах, а с другой стороны — кабинет был угловой комнатой — чернел парк с густо посаженными елями, отделявшими дворец от фабрики, и белели в сумерках меж низкими кустами на газонах заплаты нерастаявшего снега.
Шая сидел посреди комнаты, против большого углового окна, и быстрый его взгляд охватывал контуры гигантских фабричных корпусов с торчащими трубами и угловыми выступами, похожими на средневековые башни.
Шая молился горячо, однако ни на миг не отрывал глаз от этих могучих стен, все больше сливавшихся с густеющим мраком ночи; окутывая город своим волшебным плащом, она тихо глядела с небес мириадами звезд.
Пенье продолжалось, пока не стало совсем темно.
Певцы сложили молитвенные одежды в шелковые мешочки, на которых блестели вышитые золотом еврейские буквы.
— Вот тебе, Мендель, рубль!
Шая дал одному из певцов серебряную монету, которую тот стал озабоченно разглядывать.
— Смотри, смотри, рубль настоящий! А тебе, Абрам, я сегодня заплачу всего семьдесят пять копеек, ты сегодня пел без охоты, только изображал, что поешь. Ты что, хотел обмануть меня и Господа Бога?
Певец посмотрел на Шаю глазами еще полными слез и восторга, взял завернутую в бумажку стопку медяков, тихо попрощался, и оба они бесшумно вышли.
Ружа все это время стояла в дверях и слушала пенье, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха.
Как только певцы ушли, она нажала кнопку выключателя, и комнату залил электрический свет.
— Ружа!
— Тебе что-нибудь надо? — спросила она, присаживаясь на подлокотник кресла и прижимаясь к отцу.
— Нет, ничего. Пришли твои гости?
— Да, все здесь.
— Хорошо тебя развлекают? — И он погладил ее по голове.
— Нет, не очень. Даже Мюллер сегодня нудный.
— Зачем же ты их держишь? Мы ведь можем иметь веселых гостей. Хочешь, я скажу Станиславу, пусть поищет. Разве мало в Лодзи веселых людей? Чего ради тебе скучать за собственные деньги? А Высоцкий, что он за человек?
— Он доктор, он совсем особенный, не лодзинский человек, он из аристократической семьи, мать графского рода, гербы у него есть.
— Да только носить их не на чем. Он тебе нравится?
— Пожалуй, да. Он не похож на наших и очень ученый.