Земля русская - страница 11

— Проходи, — пригласил он запросто, как будто мы были знакомы давным-давно. — Мне звонили о тебе. Закончу туалет, будем чай пить.

В углу стоял топчан, застланный серым суконным одеялом, в простенке — ящик, накрытый газетой, посередине — железная печка с трубой, выведенной в боковое окно. Я скинул «сидор», разделся и подсел к печке.

— Ботинки повесь на трубу — мокрые. Под кроватью валенки, переобуйся.

Подпирая щеку изнутри языком, начальник политотдела с треском срезал недельную щетину. Мне еще нечего было брить, и я подивился, почему он так плохо смотрит за собой. Над топчаном на гвозде висел широкий ремень с наганом и черная диагоналевая гимнастерка с накладными карманами. Подворотничок на гимнастерке сверкал белизной. «Значит, ему, — подумал я, — не всегда удается даже побриться».

Потом мы представились друг другу по всей форме, то есть пожали руки, и я подал ему свой мандат. Начальника политотдела звали Николаем Евгеньевичем.

— Ну вот, — сказал он, приятно улыбаясь, — первый помощник есть. А то, понимаешь, замучился один, неделями не вылезаю из деревень. Все сначала приходится начинать.

Выбритый, он выглядел моложе, ему можно было дать лет сорок. Худое, с резкими складками лицо, белые виски и удивительно теплые, добрые глаза чем-то неуловимым напоминали мне отца, и я сразу проникся к нему доверием. Меня потянуло к этому человеку, как тянет зеленый росток к сильному дереву. Это потом, когда росток вытянется, окрепнет, станет деревцем, он начнет отклоняться, уходить в сторону, ему уже тесно будет под сенью могучей кроны и он захочет своего солнца, а пока он всего лишь росток, и сила инстинкта влечет его потеснее прижаться к большому и сильному. В войну мы рано взрослели, в семнадцать лет становились солдатами, а все равно тосковали, хотя ни за что не признались бы в этом, по отцовской руке, по отцовскому слову. Опыта, мудрого опыта старших — вот чего недоставало нам, хотя, кажется, успели увидеть и понять много, даже чересчур много.

Это я признаю теперь, с высоты прожитых лет, и думаю, что истинно повезло тому из нас, кто рос и креп рядом с отцом, своим ли, чужим — не важно. Я не понимаю сегодня сына, который спешит поскорее отделиться от отца. Впрочем, суть не в отделении, а в  о т д а л е н и и. Нас жизнь тоже рано отделила, но мы не отдалились, не отринули духа отцов, жили им и продолжали его. Мне скажут: время было иное, поколение от поколения далеко не уходило, а сейчас, мол, жизнь пошла так стремительно, что сыновьям отцов, равно как и отцам сыновей, понять трудно. Не стану спорить, знания, умения, мысли, представления сыновей сильно разнятся от родительских. Ну, а чувства? Убежден: для вызревания чувства, как для вызревания колоса из зерна, время определено природой. Нельзя научиться чувствовать ускоренно, чувство тогда глубоко и полно, когда вберет, впитает опыт другого, когда созреет не в отдалении, а рядом.

Ни о чем подобном я не думал тогда, в апреле сорок второго, было просто ощущение, будто после долгих скитаний я вернулся наконец домой, сижу, обутый в батькины валенки, перед теплой чугункой и пью чай, заваренный малиной.

— Полежишь — пойдем обед добывать. Я тут у чухонки столуюсь. Бурт картошки раскопали, немного отнес к ней. Корова у нее уцелела, когда молока стакан плеснет. В остальном на подножном корму.

Лежать я не стал, обулся в волглые ботинки, и мы отправились добывать себе обед. В конторе была комната с зарешеченным окном, бывшая касса. Сейчас туда навалом валили трофейное оружие. Его подбирали жители окрестных деревень на огородах, на полях, на улице, вытаявшее из-под снега, и несли в политотдел, потому что другой власти в округе пока не было. Мы взяли по карабину, насыпали в карманы патронов и пошли за деревню, там на речке стояла старая мельничная плотина, то ли взорванная, то ли размытая, и на мелководье гуляли стайки уклеи. При каждом выстреле две-три уклейки переворачивались вверх брюхом и всплывали, мы вычерпывали их сачком из мешковины. Надо было лупить пулями в воду не менее часа, чтобы собрать на сковородку.