Зеркало наших печалей - страница 27

– А это что, по-вашему? – спрашивал мсье Лафорг, потрясая номером «Энтрансижан»[23], в котором речь шла о пятидесяти сбитых самолетах.

Никто не нашелся что ответить.

– Num nos adsentiri huic qui postremus locutus est decet?[24] – спросил директор с многозначительной улыбкой, смысла которой никто не уловил.

Заметив Луизу, беседующие отодвинулись, но не для того, чтобы дать ей место, а просто хотели оказаться подальше.

– Лично я ничего не понимаю, – призналась мадам Гено, – но война в любом случае мужское дело…

Ее тон был еще более ядовитым, чем обычно, бегающий взгляд предвещал одну из гадостей, на которые она была большая мастерица.

– А в мужские дела вмешиваются только женщины определенного сорта…

Луиза почувствовала на себе взгляды коллег. Положение спас колокол, возвестивший окончание перемены. Учителя разошлись по классам.

Обед в столовой оказался мучительным испытанием, и в конце дня Луиза решила поговорить с директором. Этому человеку без возраста еще восемь лет назад прочили скорый выход на пенсию. Когда-то он преподавал литературу и латынь, а потому был многословен, произносил цветистые фразы, которые редко договаривал до конца, так что понять его было трудновато. Из-за маленького роста он то и дело вставал на цыпочки и напоминал собеседнику бильбоке[25].

– Мне крайне неловко, мадемуазель Бельмонт, – сказал он, потирая ладони. – Вы ведь знаете, я не привык обращать внимание на досужие разговоры…

Луиза насторожилась. Наступила эпоха слухов, и один из них касался лично ее. Заметив смятение молодой женщины, директор распетушился:

– И уверяю вас, меня совершенно не смущают… эмансипированные женщины!

– Что происходит? – Луиза испугалась.

Простота вопроса поставила директора в тупик. Его нижняя губа задрожала, седая бородка затряслась, он все-таки боялся женщин. Отдышавшись, бедняга открыл ящик письменного стола и положил перед Луизой мятый номер «Пари-Суар» – его явно держал в руках не один человек.

Статья, явно написанная по горячим следам, изобиловала множеством неточностей, но в ней не было ни одной фамилии, и Луиза могла бы изобразить неведение, но так разнервничалась, что у нее даже руки задрожали.

– Газетчики развлекают неприхотливую публику всякой ерундой, мадемуазель Бельмонт. Sic transit gloria mundi[26].

Луиза посмотрела директору в глаза, поняв, что это не конец. Он протянул ей еще одну газету.

– Если вам нужен мой совет, мадемуазель, скажу следующее: Ne istam rem flocci feceris…[27]

Назавтра Луиза пришла в школу в угнетенном состоянии. Учительница музыки притворилась, что не заметила ее. Мадам Гено шипела Луизе вслед, когда та шла по коридору. Даже коротышка-директор не смел встретиться с ней взглядом. Она стала неприкасаемой. Все коллеги, как и судья Лепуатвен, считали ее шлюхой.

Вечером она остригла волосы короче обычного, утром, перед выходом из дома, впервые в жизни накрасилась, а на первой же перемене закурила сигарету.

Женщины демонстрировали осуждение, мужчины – интерес, и Луиза подумала: «Почему бы тебе не переспать с каждым, милочка?» Она насчитала двенадцать «объектов», хмыкнула – а что, вполне реально! – и вообразила, как отдается классному надзирателю в нетрадиционной позе, на столе, в своем классе. Неизвестно, что он почувствовал, но глаза опустил и покраснел.

Директор обнаружил разрушительное действие красной помады и подведенных глаз на группу половозрелых мужчин и произнес со вздохом сожаления:

– Quam humanum est! Quam tristitiam![28]

Луиза получила некоторое удовольствие, изображая продажную женщину, но почти сразу почувствовала себя еще более одинокой, чужой всем, опозоренной и выбросила сигареты.

Все стало иначе, как только изменилась военная ситуация.

Школу, как и всех парижан, охватили мучительные опасения. Вторжение в Бельгию подтвердило прогнозы армейских руководителей, но появление немцев в Арденнах противоречило предсказаниям. Новое наступление газеты комментировали по-разному, выражая тем самым всеобщую неуверенность. «Энтрансижан» напечатала на первой полосе статью под успокоительным заголовком «Немецкое наступление остановлено», а «Ле Пти Паризьен»