Жанна де Ламотт - страница 22

– Однако, – обратился Николаев к Тиссонье, – за этот молитвенник только что давали тысячу восемьсот рублей.

– Вот оно что! – протянул Тиссонье. – Теперь я понимаю: монсеньор перед смертью велел мне хранить этот молитвенник и не отдавать его никому, ни за какие деньги, кроме одного лица, точные приметы которого он мне определил.

– Какие же это приметы?..

– Я их не имею права говорить никому, даже вам. Я признаюсь, думал, что слова монсеньора относительно денег за молитвенник были, так сказать, лишь способом выражения, но теперь я смог убедиться в их полной справедливости, если за эту книгу давали такие деньги!

– Что же в ней такое? С живейшим любопытством спросил Саша Николаич.

– Этого монсеньор мне не открыл! – с почтительным поклоном ответил Тиссонье.

Разговор заключил Орест, который встал со своего места и резюмировал все сказанное так:

– Чем больше я живу на свете, тем больше хочется пить водки!..

В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час, сошлись в указанном им месте семь человек под председательством старца, седовласого и в черной шапочке.

Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.

Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, и занимали свои места вокруг стола.

Последним в комнату вошел высокий, плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу же нарушивший чинность этого собрания. Его желтой кокарды не было у него в петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел всех присутствовавших и рассевшихся вокруг стола и проговорил, ни к кому не обращаясь: «Привет честной компании!» – сел за стол и положил на него локти.

Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.

– Ты забыл, – сказал он, – надеть отличительный знак твоего цвета!

– Однако, Белый отлично говорит по-русски! – шепнул Соломбин, у которого была красная кокарда, своему соседу Люсли.

– Да будет вам бирюльками заниматься, – просто и громко проговорил Борянский. – Я пришел к вам сюда для дела, так и будем рассуждать о деле!

– Ты пришел сюда, чтобы повиноваться мне! – тихо произнес Белый.

Борянский удивленно вскинул на него свой взор и вдруг рассмеялся.

– Ну, уж это, знаете ли, не того!.. Этого у вас со мной не выйдет!

Все присутствующие, видимо, были поражены тем, как держал себя Борянский. И только один Белый сохранял свое полное спокойствие.

– И ты будешь повиноваться мне! – все с той же улыбкой сказал он опять.

Это было сказано так, что даже Борянский в первый миг опешил и с удивлением взглянул на старика.

– Седьмого мая 1801 года, – чуть внятно выговорил тот, едва шевеля одними только губами.

Никто не понял, что означало это число, но Борянский вдруг весь вспыхнул, потом кровь быстро отлила от его лица, и он побледнел как мел.

– Вот тебе желтая кокарда, надень ее! – приказал старик Борянскому, бросив ему через стол кокарду, и тот, покорно взяв, нацепил ее в петлицу.

Все переглянулись, на этот раз как бы сказав друг другу, что ими распоряжается настоящий «Белый»!

– Для первого заседания, – начал Белый, – я сообщу вам о двух делах, или, вернее, о двух задачах, которые нам предстоит решить.

Первая относится к Александру Николаевичу Николаеву, получившему наследство кардинала Аджиери. Дело в том, что этот Николаев не знал своего отца, который вынужден был держать его вдали от себя из-за своего сана. Затем было учреждено тщательное наблюдение нашим обществом, мы вступили в переговоры о наследстве, о котором Николаев даже не подозревал. Мы взяли с него расписку, что в случае получения им наследства половину его он отдает нам. Конечно, были приняты меры к тому, чтобы Николаев думал, что он получает наследство благодаря помощи лиц, взявших с него расписку. Все было обставлено безукоризненно.