Жажда - страница 8

— С моей женой случилось несчастье. Я поеду за врачом, побудьте с ней!

Он говорил, повернувшись в мою сторону, но я не могла какое-то мгновение сдвинуться с места, не в силах отвести глаз от его дрожавшего лица.

Несколько минут спустя моя сестра и я уже были в соседнем доме. Мирием присоединилась к старой служанке, которая сидела рядом с Джедлой. О том, что происходило в последующие часы, у меня сохранилось смутное воспоминание, как о чем-то черном, нарушаемом иногда то вспышками просветления, то отчаяния. Помню безумный взгляд Али и эту закрытую дверь, неприступную, как судьба.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как наблюдать за невыносимым отчаянием Али, полностью парализовавшим его. В порыве чувств, выйдя из своего оцепенения, я подошла к нему. Он был всегда для меня олицетворением силы, поддержки. И теперь эта сила рушилась у меня на глазах. Он посмотрел на меня. Я не знала, что сказать ему, мне хотелось только положить руку на его плечо. Но я не осмеливалась. Его лихорадочно горящий взгляд даже не задержался на мне, и он, заикаясь от волнения, в то время как мое сердце сжималось болью и состраданием к нему, проговорил:

Я нашел ее на полу в ванной комнате, неподвижную, почти почерневшую. Как только возвратился домой… Это она просила меня пойти купить хлеба. Это она…

И он скрючился, снова погрузившись в свой кошмар.

Пришел врач и сказал, что Джедла вне опасности и что ей лишь необходимо несколько дней покоя и отдыха, но я видела перед собой только сжатую руками голову Али, содрогавшегося от немых рыданий. Огонь сжигал мое сердце, я хотела кричать, умолять, заклинать, ругаться, лишь бы прекратить эти мужские рыдания, это страдание.

Повернувшись к двери, которая закрылась за жизнью женщины и за которой была спасена эта жизнь, жизнь Джедлы, я подумала, что она, возродившись, получит еще не остывшие угли этого страдания, коснется их обжигающего жара. Я пристально посмотрела на дверь, потом быстро ушла из дому. Ненависть просочилась в мою душу, холодная, липкая. И мне стало страшно.

Однако, когда я увидела ее, вытянувшуюся на кровати, бледную, похудевшую, я разволновалась, как при виде больного ребенка. Я знала ее всегда гордой, невозмутимо спокойной. И, только слыша временами из-за изгороди ее взволнованный голос, чувствовала ее душевные терзания. Теперь же ее словно вдавленная в подушку голова с прилипшими к мокрым вискам завитками волос, весь ее измученный вид, которые могли растрогать кого угодно, вызывали у меня нежность.

Я посмотрела на хрупкие очертания ее тела под простыней. И мне захотелось, хотя я все еще колебалась, обрести смелость и заговорить с ней, найти какие-то нужные слова, шепнуть их, наклонившись к этим почти прозрачным, прикрывающим глаза векам. Я хотела, чтобы она взглянула на меня. И она посмотрела, не улыбнувшись, а потом отвернулась. Однако мне показалось, что она вполне спокойна.

Тишина, царящая в комнате больного, всегда угнетает и быстро становится невыносимой. Я решительно нарушила ее, ничуть не заботясь о том, что произношу банальности:

— Ты отдохнешь, наберешься сил. И все пройдет, развеется, как дурной сон. Все уже позади.

Она окинула меня жестким взглядом. И я смолкла и снова стала бояться ее, поняв, что она всех нас держала на привязи своих неласковых глаз, своего тела, утонувшего в необъятной постели, своего упрямого лба, своего нежелания, отказа общаться с нами. Сама оставаясь недоступной. И снова воцарилось молчание, тяжелое, как смерть. И снова мой страх и моя ненависть странно смешались воедино, бились во мне, как два крыла над обрывом в черную бездну. Я не осмеливалась взглянуть на тот, другой край этой пропасти, на лицо Джедлы. Да еще это наше молчание, которое становилось уже невыносимым, которое должно было лопнуть, как слишком туго натянутая резинка, которое уже… И тут до меня донесся ее тихий голос. Она говорила, словно декламировала стихи, как-то тускло и мрачно:

— Я не знаю, что со мной произошло. Еще под душем я внезапно почувствовала сильную головную боль, голова стала тяжелой, такой тяжелой… Больше ничего не помню…