Жажду — дайте воды - страница 25
Мы протянули свои котелки. Каши он дал на сей раз не жалея.
— Ешьте и за убитых…
Я быстро справился со своей долей и забрался в окоп.
Вдруг одна за другой грохнули две мины, разорвались в том самом месте, где сидели мои товарищи. Только две мины…
Я выскочил из окопа. Передо мной лежало тело с оторванной головой, а рядом Коля с разорванной грудью. На кровь уже слетелись мухи. И когда только они успели учуять смерть, проклятые?
Из восемнадцати человек уцелели я, Серож и еще наводчик. Четверо ранены, а остальные убиты. У одного в руках, у другого в зубах еще зажаты куски хлеба. Чтобы не потерять сознание, я до боли прикусил себе язык и вдруг услыхал голос политрука:
— Помоги раненым.
Из Колиного котелка еще шел пар, рядом лежал надкусанный ломоть хлеба…
— Убитым уже не поможешь, ты лучше перевяжи-ка меня…
Это сказал раненый боец. Он сжимает свою оторванную левую руку, пытается хоть как-то остановить кровь.
Я содрал с себя обмотку, кое-как перевязал его руку и только после этого обрел дар речи.
— Санитар!
Из-под деревьев вынырнула девушка с санитарной сумкой. Худенькая, высокая, неприметная… О боже, это же Шура!.. Но она меня не узнала. Сколько уж мы не видались друг с другом!.. А может, узнала, только виду не подала? Нет, не узнала. Я ведь сейчас на себя не похож, обросший, грязный и весь обтрепанный. От страха и ужаса на мне небось и лица нет.
Она окинула взглядом раненых и отпрянула…
Я не знал, что и подумать. Политрук дернул меня за руку.
— Пусть… Испугалась крови…
Может, я ошибся, и это вовсе не Шура? Но если не она, то отчего же мое сердце так бьется?
Кровь Сахнова засохла на моих руках и на бумагах в моем нагрудном кармане.
Сегодня двенадцатое мая. Уже четыре месяца и пятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои в крови.
Ночь. Мы вдруг неожиданно наткнулись на командира нашего полка. С ним было всего человек пятьдесят — шестьдесят. Под деревом лежал убитый комиссар, и ремень мой на нем, со звездой на пряжке.
Командир полка посмотрел на ствол миномета у меня на спине и покачал головой:
— Молодец, что вам удалось уберечь эту штуку! — На лице у него страдание. — Заберите свой ремень. Комиссару он больше не нужен…
Но я даже не взглянул на ремень.
— Во всяком случае врагу все же не удалось выбить нас с наших рубежей.
Мы заняли новые позиции на высотке в полусожженном, поредевшем лесу. Из трех минометных рот едва сколотили взвод. Меня назначили командиром расчета и придали еще двух бойцов. Вполне достаточно: вместе с Серожем нас четверо.
Враг не одолел нас. Хотя я ума не приложу, как нам удалось выстоять. Войну я раньше представлял совсем по-другому. А она вон какая!..
Мы ведем оборонительные бои. По-прежнему не хватает провианта и оружия. Мины расходуем с расчетом.
Белая ночь.
Немцы снова начали штурмовать наши позиции. С неба к тому же на наши головы посыпалось бессчетное множество листовок, как снег. И надо сказать, листовки эти очень даже нам пригодились — все пошли на самокрутки.
Политрук увидел торчащую у Серожа из кармана листовку и насупился:
— Зачем подобрал?
— Махорку закручивать, товарищ политрук!..
Политрук приказал собрать все листовки и сжечь.
Июнь на севере. Ночь, как день, только пасмурный. Дома меня в такие дни обычно клонило ко сну. Сейчас не поспишь. Фронт, война, мы на левом берегу Волхова у деревни Мясной Бор. Самой деревни уже нет, враг сровнял ее с землей. И леса нет — сгорает и рушится под нескончаемым перекрестным огнем. Бьет артиллерия, сыплется град бомб с «юнкерсов» и «мессершмиттов». И градины эти весят тонны. Угоди одна из них в нашу вершину Лачи́н — следа не оставит.
Мы ведем бой, зарывшись в землю. Я бью из миномета. Подносчик подает мне мины, я закладываю их в ствол и стреляю.
— Дай бумаги на закрутку…
Во всей части нет бумаги для курева. Я уже говорил, что у меня были с собой две книги «Песни и раны» и «Западноармянские поэты». Последняя напечатана на очень тонкой бумаге, и есть странички, где только половинка занята текстом. Я осторожно бритвой отрезаю чистую полоску и подаю подносчику — пусть покурит. На этой странице напечатаны строки поэмы Варужана