Жаждущая земля. Три дня в августе - страница 13

— Сена прихватил?

— Взял.

— А то еще задержишься на мельнице-то. Лошади слабо кормлены…

Андрюс легко вспрыгивает на телегу, опирается локтем на мешки. Ногу свесил с телеги. Не спеша отвязывает замотанные на колышек грядок вожжи и, взяв их одной рукой, резко дергает.

— Поше-ол…

Маркаускас провожает взглядом натужно скрипящую телегу. Веко правого глаза нервно подергивается. «Он, видите ли, тут хозяин, а я…» — скрипит зубами, словно откусывая что-то. И выплевывает горечь. Нет, не тот уже Андрюс. Никогда мямлей не был, но теперь нахальство из него так и прет… На каждом шагу, каждым словом показывает, что он теперь — главный.

Телега уже в воротах. Железная задняя ось задевает за ствол тополя, и Маркаускас, словно это его саданули по ногам, мучительно приседает.

— А, чтоб тебя! Ехать не умеешь!

Телега громыхает, Андрюс не слышит. Даже не обернется — ему-то что!

— У-у, гад! — скрипит зубами Маркаускас и, подскочив к дереву, осторожно, кончиками пальцев трогает белую мезгу, словно открытую рану. Болтается отодранный кусок коры. Маркаускас не раз подумывал: надо бы срубить тополь, разросся в воротах, а от нависшей над домом листвы крыша гниет. Не поднималась рука. Едет ли куда-нибудь, возвращается ли, непременно за деревней, на холме, поднимает голову и видит свой тополь, который словно машет ему каждый раз своей высокой, выше других деревьев верхушкой. И на душе сразу теплее: там твой хутор, твоя жизнь. Или летним вечером выйдет после ужина, сядет на камень — шепчутся листья, бренчат майские жуки и гулко падают наземь, словно райские яблочки; нет, нет, раз уж дерево посажено и разрослось, значит, оно нужно, без него никак нельзя!

Маркаускас откидывает голову, смотрит на густые ветви, на толстенный, в два обхвата, ствол и шепчет:

— Едет, будто без сердца. Так дерево поранить!

Оглядевшись по сторонам, находит щепу, набирает ею свежего коровьего навоза и замазывает рану на дереве. Потом только вспоминает — дело ждет. И вот еще — почему коровы стоят на клеверище, отвернувшись? Никак после обеда никто не переводил на новое место. Бабы ведь сами не додумаются. Хоть плачь, надо ехать за свеклой, но скотина… Маркаускас торопливо идет по полю. Был бы подпасок — дело другое, но теперь ведь не наймешь. Пойти-то к нему любой пойдет, во многих избах ребятишки хлебом да картошкой живы, в ноги бы ему поклонились. Ну, а власти-то? Выкручивайся сам как умеешь. Хорошо, что Тересе еще…

Пять черно-белых коров, увидев хозяина, не спускают с него глаз, продолжая жевать жвачку. Маркаускас выдергивает металлический, сверкающий словно штык, колышек и, отведя корову подальше, ногой загоняет его в податливую землю.

— Не егози, дурная! — кричит он на Беломордую, которая пытается вырвать из рук цепь. — К быку захотела, раз бесишься?

Бык, привязанный поодаль от коров, стоит, понурив огромную голову. Прикрепленная к рогам досочка закрывает глаза, и он раздувает ноздри, принюхивается, беспокойно семенит ногами. Такая прибыль ведь была: приведет кто корову — два лита или день в поле. Вся деревня у него перебывала. А теперь задаром на них быка напускай. Вот Аксомайтис вчера, даже не спросясь, прямо на выгон эту свою вошь привел. Маркаускас увидел, подбежал. «И, значит, ни спасиба, соседушка?» — обмолвился он. «Это быку спасибо, — ухмыльнулся Аксомайтис, — хо-рош, бродяга! — И добавил: — По теперешним временам любовь, говорят, за здорово живешь». «Они бы за здорово живешь мне глотку перегрызли», — думает Маркаускас. Загоняет каблуком сапога колышек и, сгорбившись, бежит обратно. Столько дел, столько дел ждет, а день совсем уже кончается, дождь разошелся, вот-вот хлынет как из ведра.

Маркаускас запрягает лошадей в телегу, вставляет в концы изнавоженных грядок доски, берет лежавший у хлева сухой мешок и, сложив его наподобие капюшона, набрасывает на голову.

Лошади лениво перебирают копытами. Тарахтят колеса, громыхают грядки. Проселок заворачивает направо, в огиб луга. Луг стоит под водой. Канавы заросли, когда еще чищены, не стягивают воду, скоро тут будет ржавое болото, не подступишься. Уже этим летом сено неважное, а через год-другой…