Железный шип - страница 2

Эти видения всегда зачаровывали меня. Целое поле лилий, темная башня, прекрасные девушки… Нерисса пересказывала их снова и снова мягким, задумчивым голосом. Ни от какой другой матери я не услышала бы таких невероятных, фантастических сказок на ночь. Это был мир, доступный ей одной, мир вне пределов обыденности, вне рационального механизма реальности. Сколько я себя помнила, Нерисса всегда была погружена в свои мечтания. Навещая ее теперь, я каждый раз надеялась, что она высвободится из их тумана, и каждый раз уходила разочарованной. Когда я закончу Академию, мы, наверное, и вовсе не сможем видеться — я буду слишком занята своей новой приличной работой, своей новой добропорядочной жизнью. Но пока Нериссе нужен был слушатель, и я, как почтительная дочь, исполняла свой долг — словно волочила привязанный к ногам тяжелый камень.

Перекинув сумку через плечо, я поднялась.

— Мне пора. — Сигнал к окончанию часов посещений еще не прозвучал, но за окном уже темнело.

Нерисса по-кошачьи легко вскочила на ноги, и ее холодные пальцы сомкнулись на моем запястье. Ночная сорочка, свободно висевшая на исхудалой — кожа да кости — фигуре, колыхнулась. Я всегда была выше и крепче своей хрупкой матери. Я бы сказала, что пошла в отца — если бы хоть раз в жизни его видела.

— Не оставляй меня здесь, — прошипела Нерисса. — Не оставляй меня одну под их взглядами. Мертвые девушки, Аойфе, они будут танцевать, танцевать на пепелище мира…

Ее глаза не отрывались от моих, пальцы стискивали мне руку. Дыхание у меня перехватило. От окна словно потянуло холодом, и вдоль спины побежали мурашки. Неожиданный стук в дверь заставил нас обеих вздрогнуть.

— Вы ведь не хотите причинить вреда вашей замечательной дочери, Нерисса? — послышался голос доктора Портного, наблюдавшего мою мать.

— Не хочет, — ответила я, делая шаг в сторону. Я не люблю психиатров — у них всегда такой взгляд, словно они препарируют своих пациентов заживо; но лучше все же слушать Портного, чем вопли матери. Я была рада, что он появился так вовремя.

Глаза Нериссы метнулись от меня к доктору, стоило ему переступить порог, — настороженные, по-животному чуткие. Портный похлопал себя по нагрудному карману, из которого серебряной загогулиной поршня торчал шприц.

— Дай-ка я поцелую тебя на прощанье, — прошептала мама, словно это должно было остаться нашим секретом, и притиснула меня к себе, крикнув: — Видите, доктор? Материнская любовь, ничего больше!

С громким смехом, больше похожим на карканье, — будто материнство уже само по себе ужасно забавная штука — она отпрянула от меня и снова присела к окну, наблюдая, как закат сменяется бледными сумерками. Не в силах выдержать еще хоть секунду, я повернулась и вышла.

— Меня очень беспокоит состояние вашей матушки. — Доктор Портный проводил меня до выхода из отделения, и по его знаку гороподобный санитар сдвинул решетчатую дверь. — Бред приобретает все более выраженную форму. Боюсь, если так будет продолжаться, придется перевести ее в палату особого режима. Мы не можем допустить, чтобы другие, более надежные пациенты подхватили ее усиливающееся безумие.

Я вздрогнула. Мама, несомненно, была сумасшедшей, но палата особого режима? Комната без окон, кровать с фиксирующими ремнями. Инъекции того, что у Портного в шприце. Запрет на посещения.

— Конечно, юридически вы — сирота на попечении городских властей, — продолжал Портный, — однако она все равно остается вашей матерью, и вам проще наладить с ней контакт, чем мне. Вы должны донести до нее всю серьезность ее положения, всю необходимость изменений к лучшему.

Я протянула руку к массивной входной двери, чувствуя холод улицы, проникавший в щели. Камень не отпускал меня, тащил назад, к матери, как я ни боролась.

— Доктор Портный, Нерисса не послушает никого — и меньше всего меня. Я даже не знала ее здоровой, она была чокнутой, сколько я себя помню.

— Правильно говорить «вирусопораженная», — поправил он с улыбкой. — Вы ведь понимаете — эти несчастные не виноваты в том, что стали жертвами некровируса. Никто по доброй воле не согласился бы, чтобы его мозг постепенно разъедали болезнетворные споры, пока бред окончательно не вытеснит последние остатки рассудка.