Желтая лихорадка - страница 40

— Спасибо, но ведь мы уже почти пришли.

— О, до «пришли» еще далеко! Это только телескоп Шмидта.

— И вы из-за меня еще раз проделали такой путь?

— Ничего. Мы по нескольку раз в день ходим туда и обратно.

Кати чувствует страшную усталость, но теперь это усталость Яноша. Это он сейчас карабкался на холм, спотыкаясь и падая, падая по многу раз… Они добрались до помещения с большим телескопом, потом шли по узким коридорам и снова по узким лестничкам, мимо маленьких комнат, где жужжали какие-то машины и щелкали инструменты, пока наконец не вступили в большой зал. Над ним — раздвинутая посередине куполообразная крыша и ледяной холод, а в этом холоде за пультом управления среди сверкающих и мигающих огней и кнопок сидел закутанный в тулуп, в валенках и меховой шапке мужчина.

— Янош!

— Катица!

Янош, насколько это возможно в тулупе, обнимает ее, нежно гладит и смеется. Какая радость, какой сюрприз!

— Тебя кто-то привез на машине? Ну гляди, разглядывай, я тебе все покажу. И земные часы, они нужны, чтобы телескоп двигался по кругу, как Земля. Сегодня великолепная погода для наблюдений. Хочешь взглянуть на Марс и на Луну? Покажутся тебе совсем рядом. Увидишь кратеры, горы! И покажу тебе, как делаются фотоснимки. Теперь наша работа уже больше не такая романтичная, как во времена Галилея или Кеплера. Здесь не мы разглядываем небо, это за нас делает фотоаппарат. А мы считаем, считаем… Ну, и делаем спектральные анализы.

Зазвонил телефон.

— Чизмаш слушает. Сервус. Спасибо. Все о’кей. — Мы ночью по нескольку раз звоним друг другу, — поясняет Янош. — Ты видишь сама, здесь все открыто, может кто угодно прийти и напасть на меня. Ну, что ты так перепугалась! Конечно, никто не нападет, ты же знаешь, но мало ли… А то, бывает, волки забегут на станцию. Или в таком холоде вдруг уснешь и окоченеешь. Ну, и, наконец, эти инструменты, приборы — все под высоким напряжением. Могут быть короткие замыкания. Поэтому мы обязаны перезваниваться во время вахты, чтобы никто не чувствовал себя в одиночестве, заброшенным во Вселенной, где плывешь один-одинешенек на маленькой льдинке. А знаешь, как успокаивает одна мысль о том, что мы можем рассчитывать друг на друга! Какую-то уверенность придает… Хочешь хлеба с салом? У меня здесь и термос с черным кофе. Налить? Здесь никак нельзя засыпать. Позвонить Лаци Хорвату, чтобы он пришел потом за тобой? Сам я не могу отойти от телескопов.

— Что ты! Я не усну, я хочу, с тобой побыть, а ты рассказывай, рассказывай о своей работе.

Они пили кофе, иногда Янош вставал, проверял что-то в приборах, подкручивал, менял насадочные кольца, объективы. Кати вспоминала, как задумывалась в юности над тем, что Вселенная расширяется, и удивлялась: как это — «расширяется», если она и так бесконечна? И как это может быть, что между звездами находится какое-то вещество, если расстояния между ними измеряются миллионами световых лет… Янош смотрит на вычислительные машины без всякой торжественности, словно все эти телескопы и прочие механизмы — обычные верстаки или заводские станки и он зажимает Вселенную в обычные тиски на этом своем верстаке. А затем одним движением вынимает пластинку из фотоаппарата, словно на снимке не кусочек Вселенной, а, скажем, лоскуток ткани, снятый с ткацкого станка.

— Кати, ты гляди не усни!

— Нет-нет, что ты!

— Хочешь, я расскажу тебе, как шлифуют такие огромные линзы? Или объясню устройство телескопа.

— Янош, а тебе никогда не бывает страшно?

— Страшно? От чего?

— Ну, от всего этого? Как велик небосвод, или Вселенная, что ли…

— Когда я только стал астрономом, я действительно содрогался от одной мысли об этом. Но сейчас меня интересует только та крохотная частичка, которую составляет моя собственная работа. Здесь, на этом месте, должен сидеть я и правильно, точно считать…

Кати посмотрела на худощавое лицо Яноша. На его синие-синие глаза, натянутую по самые брови меховую шапку. И на эти неуклюжие валенки, в одном из которых протез. Подумала: как же это он по многу раз взбирается в обсерваторию по этим обледенелым ступеням? И неужели сюда заходят волки?