Женщина-лиса - страница 10

— Я их не видел. Только паучиха. И я.

Я уверен, что служанка хочет мне возразить, но, к счастью, это невозможно. Чтобы переменить тему, я говорю:

— Что за странный запах здесь?

— Мне так жаль, мой господин. Мы думаем, что в ваше отсутствие здесь были какие-то дикие животные.

Мне сразу стал понятен запах.

— И они мочились в этой комнате?

— Мне очень жаль, но это так. Сейчас здесь все чисто. Запах уже не такой сильный, как был. К завтрашнему дню мы постараемся его вывести совсем. Может, вы поспите сегодня в другой пристройке?

Я рассмеялся.

В первую же ночь в нашем новом старом доме я получила записку от мужа, написанную на одном из мягких цветных листочков бумаги, которые он хранит у себя в рукаве обернутыми вокруг мокрого прутика.

Я не могла найти сундучок с письменными принадлежностями, поэтому пришлось воспользоваться сундучком одной из моих служанок. Наконец я нашла длинный тонкий листок бледно-серебристого цвета. Прикрепив к нему утиное перо и небольшой длины черный шнур, я написала:

Интересно, о чем она думает, когда пишет такие стихи? Эротический подтекст моей мягкой розовой бумаги, на которой я написал послание, намеки на ткань, которой пропитывают влагу страсти. Это не могло ускользнуть от ее внимания. Она же прислала мне свой стих на бумаге, твердой и грубой, как слюда.

Что она хочет этим сказать? Что ей не нравится здесь? Или то, что она не хочет прерывать свое уединение и делает это так же неохотно, как и утки, которых пришлось согнать с их насиженного гнезда? Иногда она меня удивляет.

До сих пор идет дождь, такой мягкий и тихий, как плач поэта. Воздух влажный, пар от моего дыхания клубится как дым. Хотя крытые переходы и защищают от дождя, холодный ветер продувает многослойные платья и леденит ступни в деревянных башмаках.

Мы никогда не были настолько изолированы от мира, даже когда были здесь в последний раз.

Сундуки выставляют вдоль стен. На перекладины вешают экраны, несмотря на то, что вероятность быть увиденными здесь мужчинами чрезвычайно мала. В комнате расставляют маленькие ширмы высотой по грудь и по пояс. За каждой такой ширмой — маленький столик. Вешают занавеси — некоторые выглядят такими же хрупкими, как крылья кузнечика или паутина. Приводят в порядок возвышение для кровати с балдахином, расстилают ночные платья, приносят подушечки. Рядом с моим любимым местом для отдыха ставят печку.

Наружные фусумэ-панели и решетчатые панели, конечно же, закрывают. Все эти осторожные приготовления и перестановки не кажутся такими уж важными, если подумать о необъятности ночи снаружи.

Крыло, в котором живет моя жена — северный дом, — закрыто от холодного ветра панелями и ширмами. Внутри снуют женщины и отбрасывают причудливо изогнутые тени на экраны, они словно изгибаются и танцуют в каком-то сумасшедшем танце.

Дом кажется надежно защищенным, но я стою в полудюжине шагов от него и слышу все, о чем говорят женщины, как будто бы сам там нахожусь. Слышу, как кочергой поворошили угли в печке; слышу даже, как шелестят шелковые платья по полу. Голоса женщин переливаются, как вода в ручье. Но их разговоры не имели для меня смысла, пока я не услышал голос жены.

Есть определенные условности для тех, кто живет в домах с бумажными стенами: мы не слышим того, что говорится не о нас. Правила приличия требуют, чтобы мы оставались глухи к тому, что происходит по другую сторону ширмы. Но мы, конечно же, не остаемся: мы жадно вслушиваемся в чужие слова и сплетничаем (если рядом есть люди, с которыми можно посплетничать) или думаем о том, что могли значить эти слова. Сейчас я шпионю за домом собственной жены.

— Он хочет прийти к вам в первую ночь здесь? — это голос Онаги, главной служанки моей жены. — Вы должны сослаться на запрет, на нездоровье. Вы ведь нехорошо себя чувствуете — вы сами говорили.