Женщина в Гражданской войне - страница 11

Мы убежали благополучно и отвели ребят в лес. Я, конечно, опять осталась в деревне. У меня было трое детишек. Ворожить я перестала.

После этого белые стали ходить, потом уже стали облавы делать. Под пасху написали: «Кому пасха будет, кому смерть. За восемнадцать человек мы повесим семьсот человек». И правильно. Семьсот человек повесили. Это были больше из крестьян-бедняков, которые ничем не были замешаны. Просто брали первого попавшегося бедняка, забирали и увозили. У нас был сосед Кульбака. Он имел маленькую лавчонку, а после этого получил себе полковника за эти расстрелы. Оказалось, что этот Кульбака вступил в белую Добровольческую армию, начал всех выдавать. Он был старым лавочником, всех знал. Вперед он был урядником, потом его полковником сделали.

Из наших освобожденных партизан только двое попало. Один Павлушка Литвинов и молодой партизан Стукало. Остальные все попали бедняки, наших очень мало было, а больше невинные пострадали.

Я как-то повстречалась с Кульбакой, мы рядом жили. Я говорю: «Иван Федорович, как-то неловко. Зачем невинных брать? Ну, бери уж красных, зачем беззащитных крестьян брать, они никогда не участвовали». — «Все равно они за нас не пойдут, а пойдут за эту босоту». — «А над собой погибели ты не ждешь?» — «Все равно мне милости не будет».

После этого много расстрелов было. Под пасху сделали облаву в лесу. Половили остальных партизан, не всех, конечно, а поймали в первый раз трех. Искололи их штыками. Они истекли все кровью. Потом их повели. Между казаков попал один — не помню его фамилии, — он служил у белых, а был красный. Казаки спрашивают, кто будет смотреть арестованных. А он говорит: «Поите коней, а я буду смотреть. Чего их смотреть, когда они избиты». Когда казаки отошли в сторону, он говорит: «Ну, ребята, бегите скорей, а то вам будет конец». Они кинулись бежать, он стреляет то вверх, то вбок, а в них не стреляет. Пока те сели на лошадей, они скрылись в одной печи черепичного завода. Печь была завалена, они заскочили туда в одном нижнем белье. Лежали там до самой ночи. Искали их до девяти часов вечера и не могли найти. Они, как залезли в эту печь, заложили отверстие, и их не было видно. Я туда ходила, но не знала, с какого края подойти. Потом, я вижу, заходит Федора Ивановича Мурашко жена, падает на меня со слезами: «Тетя Варя, пришли все раненые, раны загноились». Печка у меня не топлена, давай мы окна закрывать теплым одеялом, затопили печку, макухой масляной печку согрели. Я чем лечила? Свинцовой примочкой и цинковой мазью. Пришли они, я давай им перевязки делать. А у нас была накопана у речки яма в огороде. Там была солома насыпана, чтобы им можно было залезть. Конечно, если наводнение, их могло залить водой.

Повели их туда на другой день. Они окунули ноги раненые в воду, опять раны заболели. Она опять приходит: «Тетя, кричат они». Я говорю: «Деточка, днем их выводить нельзя. Уж вечером я полезу к ним в яму, перевяжу их». Взяли мы красное одеяло, я свечку зажгла, она отверстие закрыла одеялом, я полезла к ним перевязки делать. Две недели кормили их там и перевязки делали.

Через две недели они стали собираться ко мне в дом. Моя хатенка крошечная, как курничек, только на дворе у меня хорошо было.

Держала, держала я их, не едят ничего, света нет, воздуха они не видят совершенно. Вот я поехала в Пятигорск, возвращаюсь обратно и как-то нечаянным образом вошла в вагон — и вот тебе: нет никого. Села там с детишками. Вдруг заходят шесть офицеров с полковником. У меня муж работал в Минеральных водах на железной дороге, а я была в восьмидесяти верстах от него.

Вижу, их летучка села. Они начали меня спрашивать: «Ты красноармейка?» — «У меня вот красноармейцы, еще в люльке качаются», — показываю на детей, а они еще маленькие, лет по восьми им было.

Они говорили, говорили, потом один из офицеров сказал: «Вот, — говорит, — надо съездить еще в Петровск. Там какой-то, говорят, отставной полковник подделывает документы, надо его прикрыть». Это они промеж собой разговаривают.

Я думаю, ну как же мне теперь поехать туда, как взять хотя бы одного Федьку, тот малый боевой, было жалко его отпустить. Петровск от нас — семьсот верст. Муж ко мне приехал в воскресенье. Я у него вытащила железнодорожный документ. Вот, тоже дурочка была, ведь там его карточка. По этому документу я решила провезти Федора Мурашку. Он, правда, отпустил бороду. Я его положила в вагоне, накрыла одеялом, он — бледный — там лежал. Взяла я его и поехала в Петровск. Продала все, что было у меня и его жены.