Женщина в Гражданской войне - страница 46

— Не торопись, — тихо сказала она. — Придут еще советы. Живы они. Сметут вас с лица земли. Только этих вот жаль, — указала она рукой на стоявших казаков-станичников. — Обманули вы их, белопогонники. Придет время — поймут они, что делали. А вам, белогвардейцам, пощады не будет.

Урядник подскочил к ней и медленно стал оттягивать прилипшую к телу рубаху. Алая струя крови побежала по ногам. Я видел, как от боли вспыхнули щеки у Татьяны Григорьевны, видел закушенные губы. И в этот самый момент она заметила лежавшую лицом в снег старуху.

— Мама! — закричала она, и от этого крика холодная волна пробежала по всему телу.

Учительница бросилась к матери, но ее обхватили, отталкивая от лежащей.

— Пропустите попрощаться! — крикнул подошедший атаман.

Казаки отпустили руки, и учительница бросилась к матери.

Она упала перед ней на колени и, охватив голову старухи, приподняла ее и мелкими, быстрыми поцелуями покрывала окровавленное лицо.

— Мама!.. И тебя тоже, мама! — тихо, взволнованно повторяла она.

— Довольно! Прекратить! — снова раздался голос атамана.

Учительницу оттащили в сторону.

— Звери вы! — громко крикнула она уряднику. — Все равно вас сметут! Гадины!

Как ее били после этого!

— Хватит, а то забьете до смерти. А мы еще заставим комиссаршу на допросах говорить, — снова раздался голос атамана.

А когда учительницу волоком потащили к тюрьме, по снегу пополз за ней алый, кровавый след.

Мне было тринадцать лет, когда красные отступили от нашей станицы. И вместе с ними ушли Таня и двое моих братьев — Григорий и Николай.

Сколько ночей до рассвета мы просидели в своей комнате с отцом и матерью и, слушая, как завывает в трубе ветер, плакали о тех, кто ушел!

Даже днем на улицу было страшно выходить. Ветер качал на столбах трупы повешенных станичников, с большими остекленевшими глазами и синими распухшими лицами.

Крутом стоял плач и стон: белые жгли дома казаков и иногородних, которые ушли с Красной армией, выгоняли сирот на улицу, и босые, раздетые ребятишки в стужу ютились около обгоревших развалин.

А за станицей, на полях, ветер шелестел неубранной кукурузой и потемневшими подсолнухами, и гнили, охваченные морозом, картофель, бураки и бахчи.

Рыскали за буграми голодные, одичавшие собаки, находили трупы станичников и пленных красноармейцев, которых белые не позволяли хоронить, и, рыча и огрызаясь, рвали на части застывшее человеческое мясо.

Меня нельзя было удержать дома. Я целыми днями бегала по станице, а к вечеру приходила домой и рассказывала отцу о том, что видела. Мне хотелось плакать, слезы подступали к горлу, но я сдерживалась при больном.

Мы вместе с матерью ухаживали за ним и старались как-нибудь отвлечь его мысли от Тани.

…Я видела, как белые привезли больную, измученную Таню. Я видела, как ее пороли.

Дрожа от ужаса, я вглядывалась в родное, милое лицо и прислушивалась к ударам плетей. Мне хотелось броситься к Тане, защитить ее от ударов, быть около нее, как-то помочь ей.

Только через неделю мне удалось пробраться в тюрьму.

Каждый день на рассвете мать будила меня, давала завязанную в тряпку посуду с едой и совала за кацавейку бутылку с аракой.

Иногда по дороге меня останавливали женщины и, оглядываясь, украдкой давали мне какой-нибудь гостинец для Тани.

Когда около часового никого не было, я поспешно совала ему в руки бутылку. Он торопливо открывал дверь и, как котенка, сталкивал меня в помещение. Я с размаху падала на цементный пол, стараясь сохранить еду, которую посылала мать.

Спертый, кислый воздух ударял в лицо.

Люди с ужасом оглядывались на скрип двери. Каждый ждал, что пришли за ним. По ночам белые целыми партиями уводили куда-то арестованных, а наутро тюрьма наполнялась новым народом. Каждый ждал своей очереди днем и ночью.

Тюрьма была тесное, маленькое каменное помещение, до отказа набитое арестованными. На холодном полу лежали больные, а здоровые не имели места для того, чтобы прилечь.