Житие Даура Зантария, колхидского странника - страница 10

Год спустя, тоже весной, в апреле 2001 года (увы, мой рассказ постепенно подходит к концу), я пригласила Даура на выставку «Урал — Гималаи». Его всегда манили к себе Гималаи, наверняка он втайне завидовал мне, что я с уральскими художниками съездила в Непал и Тибет.

На стенах висели огромные фотографии потрясающих гималайских пейзажей. Скользящий солнечный свет, петляющие тропинки, буддийские храмы, колдуны, левитирующие монахи, дороги в бесконечность… Кто-то из художников снимал только тени, отбрасываемые тибетскими строениями. Саша Пономарев сконструировал гигантский аквариум, в котором время от времени вздымалась и бежала вдоль большого зала Малого Манежа настоящая водяная волна.

Пришли мои студенты с факультета журналистики. Все собрались вокруг Пономарева. Он стал рассказывать, что в Лхасе, столице Тибета, он обратил внимание на постоянный ветерок, днем и ночью колышащий занавески, ветки деревьев, листья, одежды…

Студенты стоят с пустыми руками, праздно слушают.

Я им говорю:

— Где ваши записные книжки? Смотрите: Даур Зантария — великий писатель, а все равно достал свой дневник и что-то записывает. Что ты записал, Даур, читай!

Даур — торжественно:

…В июле 2001 года Даур Зантария умер от инфаркта в крошечной пустынной квартирке около метро «Сокол», последней, которую они снимали в Москве.

Я приехала к Нару. На кухонном столе — кружка Даура с его недопитым чаем и дневник, раскрытый на той весенней странице:

Хоронить его повезли в Сухум. Он как раз туда собирался и вроде бы даже заранее купил билет на самолет.

Пришла мне пора провожать Даура. У митрополита Макария я прочитала, что каждый день из сорока — страшно важный для покинувшего этот мир человека, и каждое слово молитвы — капля влаги, ибо дым земных очагов восходит прямо к райским крышам. Во всех известных мне традициях это утверждается как истина в последней инстанции. И я стала выбирать, по какому отправиться Пути?

Сложность заключалась в том, что я, вообще-то, буддист.

На Пасху Даур звонил мне и говорил:

— Мариночка! Христос воскрес! Если твои не такие законченные йоги, поздравь их от меня.

Однако душой Даур был убежденный суфийский дервиш. Его настольная книга — Жизнь и Поэзия Джалал аддина Руми, и он ее постоянно цитировал:

— Путей много, — он говорил мне, — но Бог один, и, возможно, на зайце суфизма я доскачу до твоего слона индуизма и буддизма.

— Все, что не приближает меня к суфизму, то отвлекает меня! — говорил Даур. — Если мне предложили бы на выбор слона Будды или ишака Иисуса, я выбрал бы верблюда.

С суфийской традицией в этом смысле я была полностью незнакома. «Тибетская книга мертвых» лежала у меня на столе, я всю ее проштудировала от корки до корки, но это был грозный и страшный путь, и я не решалась двинуться по нему.

Мы стали думать с Адгуром, другом Даура, как быть. Он говорит:

— Можно было бы в церкви заказать службу. Даур — крещеный. То, что он такой суфий, это его сознательный выбор. А по рождению он христианин. Но мы не знаем его имени при крещении. Вот я, например, — говорит Адгур, — Адам. А наш друг — Адриан. Хотя мы с ним родились в один день. Нам так давали имена во Христе: кто на кого похож.

Я отвечала:

— Мне кажется, ОНИ и так поймут, о ком идет речь…

— Да, — качал головой Адгур, — он там не останется незамеченным.

Короче говоря, я выставила на шкаф большую фотографию Даура, окружила ее расписными деревянными птицами, которые мне в Иерусалиме подарила Дина Рубина, зажгла свечи, благовония, поставила две имевшиеся у меня иконы: Девы Марии и Сергия Радонежского (Даур в паспорте с отрочества записан как Сергей, так как председатель их сельсовета очень любил Есенина, и всех мальчиков своевольно и официально переименовывал в Сережи!), открыла запыленный «Молитвослов».

— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Даура, — попросила я, — идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…