Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - страница 6

– Лиза, какая у тебя будет счастливая дочка!

А Татьяна Константиновна тут же спросила:

– Какое имя дашь дочери?

– Руфа или Роза.

– Собачьи имена! – гневно произнесла острая на язык и прямая в высказываниях Татьяна. В селе она слыла женщиной с твердым характером и крутым нравом. – Я тоже принимала роды, вот и нарекаю ее Татьяной. Таких Татьян надо чтоб на свете было боле.

Что она имела в виду, говоря эти слова, мама не узнала, а, как всегда, по своему обыкновению, перечить не стала, а только призадумалась. У нас в селе, и правда, все Татьяны славные, пусть будет еще одна. Имя хорошее, можно по-всякому назвать: Таня, Танюшка…

Слава Богу, что успела дойти, а то бы на лесозаготовках родила и загубила бы, наверное, дочь. Вот только прискорбно, что семь дней не отдохнула. Человек родился у Шестаковой Елизаветы Харитоновны в 6 часов вечера 27 декабря 1943 года в селе Ленское Туринского района Свердловской области.

Она быстро пришла в себя и даже пожаловалась женщинам, как крепко кто-то подшиб ее в Фадюшино с товаром.

– Хорошо, что еще топором не зарубили за эти три метра, оставили душу на покаяние.

Такие вот были времена. Прожив долгую жизнь, мама так и осталась равнодушной к деньгам и собственности, а вот эти украденные три метра ситца всегда жалела и всякий раз говорила при этом, что от пули можно укрыться, а от угрызений совести никуда не убежишь.

Татьяна Константиновна, как только мама оклемалась от родов, тут же подошла к ней: «Ты ведь у нас, Лиза, от скуки на все руки, давай-ка вяжи носки, нечего разлеживаться». Что мама и сделала, уважила Татьяну. На третий день после родов роженицу отправили домой, точнее, в нижний этаж когда-то двухэтажного, родового гнезда, ставший к тому времени полуподвальным помещением. Верхний этаж нам уже не принадлежал, его продали в войну сельсовету от большой нужды. Деньжонки быстро проели. Сейчас там временно жили эвакуированные из Ленинграда.

Мама рассказывала, что закутала меня в старое тряпье, а сверху в изношенную шаль и вошла со мной в низ. Дома положила в зыбку, висевшую на гибком длинном шесте, один конец которого упирался в дальний угол потолка низа. В избе было холодно и грязно, вода в кадочке и ведрах покрылась тонкой корочкой льда, а тут еще оказалось, что печь дымила. Стены низа были прокопченные. Хлеба – ни крошки, даже горсть муки не найдешь. Потом обнаружила, что дров не было ни полена. Тут она беспомощно села на лавку и тихо заплакала. Как говорится, худо тому, у кого нет ничего в дому. Так началась наша семейная жизнь под названием «двое после войны». В таких обстоятельствах человек идет к людям с протянутой рукой.

Она знала, что ни у кого ничего лишнего нет, у каждого своя семья, много не выпросишь, но все же надеялась, что мир не без добрых людей. Соседи дали, как говорится, кто что мог. На другое утро мама пошла к моему родному деду по отцу Егору Демидовичу Шестакову, он был тогда председателем нашего колхоза «Красный пахарь». На ее просьбы о помощи он ответил, что скоро будет Пленум сельсовета, там и будем решать этот вопрос, а пока «возьми котелок да иди к Марфе, может, она чё и даст». Марфа Никифоровна была его женой.

Ей врезалось в память, как перед возвращением в Ленинград к нам вниз зашла Роня, принимавшая первой меня в свои руки от Бога. Роня, войдя в избу, села на лавку и напутствовала на прощание маму:

– Бейся из последних сил, Лиза, но расти дочку. Много сейчас одиноких женщин, не тебя одну эта участь настигла. Ты, главное, дочку учи, воспитывай, а потом, кто знает, может, будешь гордиться ею всем на зависть, а себе – на удивление. Лучшей жизни еще долго не будет. Главное сейчас – не терять надежды.

На что мама ответила:

– Ничего, Роня, живы будем – не умрем.

Война надолго изувечила наше село. Она отняла у всех радости жизни, а оставила взамен горе, слезы, испытания. Она поселила в каждую избу голод и тревогу.

Особенно тяжело приходилось женщинам. Они выполняли непосильную для них работу. Дети в семьях ушли на второй план. Которые дети были постарше, зачислялись в помощники, а то и хуже: каждый ребенок – это был рот, а его надо кормить. Каждый рот был на счету. Особенно тяжело было в тех семьях, где кормилец не вернулся с войны, оставив дома ораву детей да очень старых родителей, их надо было допаивать, докармливать «до краю». Нередко в таких случаях матери говорили в сердцах: «С рук, с ног съели меня совсем», а после смахивали слезу и добавляли: «Прости, Господи».