Жизнь и слово - страница 12

Отныне жизнь его подчинена колоколу. В пять часов — подъем, в шесть — молитва и завтрак, с семи до двенадцати — классы, в двенадцать — обед и снова классы, в пять — полдник, в восемь — ужин, в девять — молитва и отбой.

На рассвете по первому бою колокола заспанные еще кадеты строятся во фронт; дежурный офицер шествует меж рядов, проверяет, чисты ли руки, подстрижены ли ногти, волосы причесаны ли как положено, все ли пуговицы на мундире. С пяти утра и до девяти вечера кадет живет в строю, застегнутый на все пуговицы.

«Направо!» — строем идут на молитву, строем в классы, строем в залу — завтракать, обедать, полдничать, ужинать; корпусная зала огромна — говорят, в ней может свободно совершать строевые маневры целый батальон; столы — что, в княжеском дворце — сверкают и ломятся от тяжелой серебряной посуды, доставшейся корпусу по высочайшей прихоти кого-то из самодержцев. Харч, однако, не отличается ни разнообразием, ни сытностью: с серебряных тарелок серебряными ложками черпают жиденькую кашицу-размазню, из тяжелых позолоченных кубков пьют квас. Утром и вечером — белая булка и кипяток с темной тягучей патокой взамен сахара, чай — тем, кто побогаче, — присылают из дому.

По субботам после ужина здесь же, в зале, кадетов учат танцевать. Гремят мазурки и полонезы, «раз-два-три», «раз-два-три» — в центре залы, пристукивая ногой по полу, громко отсчитывает такты вальса специально приглашенный танцмейстер. Корпус славится музыкой — корпусной оркестр приглашают играть и на великосветских балах. «Раз-два-три» — в навощенном до блеска паркете мелькают, отражаясь, белые кадетские брюки. В громадных люстрах тонко звякает хрусталь. Офицеры со строгими липами прохаживаются между танцующими, придирчиво оглядывают крючки и погончики на мундирах воспитанников, настороженно вслушиваются во всякое слово, сорвавшееся у мальчиков с языка. Неподалеку от залы, только пройти по темному коридору, в тускло освещенной двумя-тремя свечами за грязным стеклом фонаря комнате-дежурке возле гладко отполированной кадетскими животами скамьи мокнут в бадейке с соленой водой пучки розог, день и ночь скучает могучий усач-барабанщик, всякую минуту готовый приступить к жестокому делу…

Однажды (Морской корпус уже много лет как окончен и даже морской мундир много лет как сброшен) в день своего рождения Даль напишет для своих домашних шуточную автобиографию, напишет веселым раешным стихом, какой услышишь на представлении в ярмарочном балагане; сочинение озаглавлено: «Дивные похождения, чудные приключения и разные ума явления Даля Иваныча». Не забыты в «Дивных похождениях» и годы учения: «Как Даля Иваныча в мундир нарядили, к тесаку прицепили, барабаном будили, толокном кормили, книг накупили, тетрадей нашили, ничему не учили да по субботам били». Добро бы только в шутку такое, но и в автобиографической заметке точь-в-точь то же: и науки в корпусе никакой не было — учили только для виду, и — «в памяти остались одни розги…».

Придется спорить с Владимиром Ивановичем Далем.

…Дремлет в музее небольшое суденышко — ботик. Его называют «дедушкой русского флота». Мы так называем: для тех, кто жил двести и полтораста лет назад, ботик еще не «дедушка» — «отец».

говорится в старинных виршах. Ботику суждено было пройти первую милю к морской славе России. (Даль про «ботик» вообще, как и про этот единственный ботик, не забыл, конечно. В Словаре читаем: «Ботик — гребное или самое малое из парусных, одномачтовых судов; у нас памятен ботик Петра Великого».) Рассказывает Петр Первый, что, найдя суденышко в Измайлове, на льняном дворе, опробовал его на Яузе, и на Просяном пруду, и на озерах Переяславльском и Кубенском, но повсюду вода оказалась узка и мелка. Того ради, рассказывает Петр, «положил свое намерение прямо видеть море».

Чтобы видеть море, чтобы овладеть морем, нужны мореплаватели. 1701 года января 14-го дня учреждена была школа «математических и навигацких, то есть мореходных хитростно наук учения». Навигацкая школа разместилась поначалу в сухопутной Москве.