Жизнь на фукса - страница 10
— Русский капуцкий! Русский капут! — кричат мальчишки, окружив нас цепью на уличке Альтенау.
Это крики инерции. Они остались от лет войны. А в окна глядят алебастровые старушки, вывесившись на подложенных под локти подушечках. И чему-то болванчикообразно качают головами.
— Дождались, баушка, гостей из музею!.. — кричит полтавский вартовый Юзва и жеребцом ржет в утреннике Гарца.
Вторая станция моего путешествия — вилла «Фрида». Прелестное название. «Фрида» стоит в Альтенау, в опушке соснового леса, на полугорье. Рядом с ней вилла «Маргарета». Все это очень мило. Но обе виллы обнесены высокой решеткой с острыми шипами. А возле решетки проминает ноги часовой с винтовкой.
Мы вошли в узкую железную калитку. Часовой меланхолически повернул замок, звонко звякнув им. «Сиди, мол, Азия!»
Когда я открываю окно — я вижу сначала решетку. Потом — голубое небо в рисунке решетки. И — далекие сосновые горы. Я чувствую, как моя комната наполняется резким горным воздухом. Это — прекрасно. Но жаль — я сижу на замке, у решетки стоит часовой и нас кормят раз в день оранжевой брюквой.
Ее дают в зале первого этажа, где устроена сцена и стоит пианино, на котором сейчас кто-то тыкает пальцем «Гречаныки». За обедом брюкву едят 80 человек, и все не знают, почему их заперли.
Если есть две недели брюкву — голова начнет кружиться слаще, чем от картофеля, ноги приятно ослабеют, а характер испортится.
У подпоручика Анисимова — усы колечками, он ежевечерне сумерничает у пианино, аккомпанирует и поет:
Я слышу вальс везде. Лежа на постели. Гуляя по узкому дворику лагеря. Вальс был, конечно, недурен. Но — незадачлив.
На кухне рыжая, краснорукая Матильда замерла в женской, вечерней тоске от пенья. Рубаха-парень Еремеев неумолим в отправлении физиологических потребностей. Он охаживает Матильду под «дивный вальс», и она, вздыхая «Ach die Russen», — дает ему из-под фартука кусок оленины, обещая вечером отдать любовь.
По верху сосен звенит в иглах резким воздухом ветер. Сумерки пали. Филин плачет в далеких горах. Часовой в заплатанном мундире тихо ходит у ворот, напевая песню, с которой ходил по Бельгии:
В зале дают по чашке желудевого кофе, которое хорошо как мочегонное. Но Кузьма Прутков, вероятно бы, сказал: «лучше выпить что-нибудь, чем ничего». И я пью желудевое кофе. И слушаю, как семинарист Крестовоздвиженский разыгрывает рамольного полковника Кукушкина.
— Как вы относитесь, господин полковник, к партии эсеров?
— Раз уж «еры»-значит, г… — бормочет полковник.
— Солидарен, господин полковник, но вот вы, вероятно, еще не читали, что Троцкий, женившись на великой княгине Ольге Александровне, переехал с ней в Нескучный сад?
— Неправда! Это неправда! Ты врешь, сволочь! поп! — визжит и брызжет слюной полковник.
— Уверяю вас — факт, а не реклама, — хохочет на «о» семинарист.
А Кукушкин швыряет чашки, блюдца, звенит шпорами и убегает, ругаясь, по лестнице.
Тихо живет Альтенау — горный городок в три улички. Сплошной — санаторий. Нет даже маленькой собачки, которую б не знал житель. И нет жителя, которого бы не знала маленькая собачка.
Утрами мужчины Альтенау с рюкзаками на спинах, в толстоподметных бергшуях едут на велосипедах в шахты и на лесные работы. Горбатый пастух собирает возле колодца черно-пегих голанок, позвякивающих ошейниками с певучим бубенцом. Собственно, не пастух собирает стадо. Он сидит. Собирает его умная овчарка, сгоняя коров прыжками и лаем, и гонит в гору, по указанию пастуха.
Возле отеля «Ратгауз» с дощечкой: «здесь в 1777 году останавливался поэт Вольфганг Гете во время путешествия по Гарцу» — сходятся у помпы женщины, гулко звеня деревянным башмаком по голышам. Здесь они обменяются сплетнями трех уличек и разойдутся кривой походкой под тяжестью ведер.
Если отворить дверь магазина, раздастся оглушительный звонок. Из задней комнаты выйдет хозяйка. Но что вы можете купить в этом году в немецком магазине? Морковный мусс и мозаичную подметку. Как жаль, что у меня нет ни пфенига. Я бы купил себе на память подметку. Ибо эта мозаика потрясает сильнее фреск феррарского Скифаноя. И искусство Гете говорит о стране меньше, чем искусство немецкого сапожника во время войны. Вот он, пафос страны, заключенный в подметку!