Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2 - страница 16

Кучка офицеров и юнкеров, в числе не большем 700, продержалась против нескольких десятков тысяч солдат в течении 5 дней, после чего было заключено перемирие, и сдавшиеся защитники Временного Правительства были выпущены на свободу. Печальное зрелище представляли из себя улицы центральной Москвы. Было совершенно невозможно ходить по тротуарам главных улиц, так как они были засыпаны осколками разбитых стекол окон и дверей магазинов и домов.

На другой день после победы большевиков с первым отходящим поездом я уехал один из Москвы в Петроград, оставив жену и дочь в Москве, в квартире Мамонтовой, на Большом Кисловском переулке.

В спальном купэ второго класса кроме меня были три пассажира: доктор-англичанин с женой и еще англичанка, женщина-врач, возвращавшиеся с юга России в Англию. Они были командированы на эпидемию сыпного тифа для изучения этой болезни. Они оказались очень милыми людьми, и их спокойный сдержанный характер в значительной степени способствовало временному успокоению моих нервов после ужасной пережитой недели в Москве. Но это путешествие омрачилось событием, которое дало мне лишнее доказательство того, какие неприятные последствия могут иметь место, если вступаешь в откровенные разговоры с незнакомыми людьми и рассказываешь им о том, о чем лучше было бы не говорить. Поздно вечером, примерно за два перегона до станции Бологое к нам в купэ постучались в дверь; на мой вопрос, что надо, получился ответ: мы едем до Бологое, в поезде нигде нет места, нельзя ли присесть в вашем купэ? Мы решили открыть дверь, и к нам вошло два человека: один в офицерской, другой в солдатской форме. Они любезно извинились и присели на краю нижних мест. Офицер вступил со мною в разговор, спросил про события в Москве, а также полюбопытствовал узнать, кто я и мои спутники. На грех я сказал, что я военный, но вне службы ношу штатское платье. Скоро разговор прекратился, и я задремал. Я проснулся в тот момент, когда поезд тронулся со станции Бологое, но я тотчас же заметил, что пришедших к нам в купэ пассажиров уже не было. Когда на другой день утром я стал искать свой пиджак, который лежал в сетке надо мной, то оказалось, что его не было, а в сетке лежал только бумажник, в котором находились мои документы. Ясно, что кто то из приходивших к нам в купэ пассажиров украл мой пиджак; хорошо, что погода в Петрограде была теплая, и это не отозвалось на моем здоровье.

В мое отсутствие в Петрограде восстание большевиков окончилось полной их победой; юнкера разных Военных Училищ, единственно оказывавшие большевикам сопротивление, сдались при условии, что они будут выпущены на свободу. В моей казенной квартире, помещавшейся на дворе Артиллерийской Академии и Училища, во время моего отсутствия солдатами был произведен обыск в присутствии нашей служанки, причем было взято только холодное оружие и с моего письменного стола очень хороший большой перочинный нож. В Академии уже был назначен политический комиссар-рабочий с Арсенала, очень симпатичный человек, которому я рассказал все, что случилось в Москве, а также со смехом упомянул о первой экспроприации моего пиджака, как дань пролетарской революции. Академия и Училище находились на Выборгской стороне, в рабочем квартале Петрограда, и так как в них были великолепные залы, то первоначально большое количество митингов происходило в этих помещениях. Один или два раза приезжал на митинг и Ленин, но пробраться на митинг было очень трудно, и потому мне не пришлось ни разу услыхать митинговые речи вождя революции.

В манеже Артиллерийского Училища был устроен склад боевой амуниции и снаряжения, и к нам на двор день и ночь приезжали грузовики, привозившие и отвозившие всякого рода оружие. Жизнь в Академии и Училище совершенно замерла, и мы все, живущие на казенных квартирах переживали очень тревожное состояние. Конечно, с первых же дней Октябрьской революции я, не дожидаясь распоряжения нового правительства, снял погоны со всех мундиров и пальто; но и без погон форменная одежда, в особенности генеральская, с красной подкладкой шинели сразу выделяла мою принадлежность к царской армии. Не имея возможности сразу достать необходимое количество штатской одежды, я был принужден носить военную форму, а эта последняя дразнила рабочих и солдат, подобно тому, как красный плащ раздражает быка, и побуждал их безнаказанно оскорблять нашего брата. Помню один раз в трамвае на Литейном проспекте мне пришлось подвергнуться длительному оскорблению со стороны каких то товарищей, которые увидав мою генеральскую форму, и приметив мой моложавый вид, стали издеваться, говоря: каких молокососов Николай производил в генералы, это все — его прихвостни, гадюки, что их жалеть, и т. п. Приходилось терпеть и не обращать внимания. Единственная моя служба в ноябре и декабре 1917 года заключалась в хождении в Химический Комитет и на заседания Физико-Математического Отделения Академии Наук. В Химическом Комитете деятельность почти совсем замерла, так как мы не могли получить донесений со всех заводов, нам подведомственных, а, кроме того, все уже сознавали, что войне конец. Началось повальное дезертирство с фронта, и на улицах Петрограда можно было наблюдать массы солдат, едущих домой с Северо-Западного фронта и из Финляндии. Солдаты шли по улицам в полном снаряжении, приходили на вокзалы и требовали немедленно поездов для отправки их домой, угрожая убийствами в случае отказа. Петроград представлял ужасную картину, в особенности было жутко по вечерам, так как улицы были безлюдны, освещение было слабое, автомобилей и изво-щиков не существовало, а на улицах валялись трупы подохших от голода лошадей.