Жизнь: опыт и наука - страница 2

Казалось бы, второе прочтение Гуссерля является одновременно более теоретичным, более умозрительным и более удаленным от непосредственно актуальных политических вопросов. И, однако, именно оно во время войны самым прямым и непосредственным образом участвовало в борьбе, как если бы вопрос об основаниях рациональности был неотделим от вопрошания о внешних условиях ее существования. Именно это прочтение Гуссерля, опять же, сыграло решающую роль в кризисе 60-х годов, ибо он был не просто кризисом университета, но кризисом статуса и роли знания. И можно спросить себя, почему это подобный тип рефлексии, следуя своей собственной логике, оказался столь глубоко связанным с текущим моментом.

Одна из основных причин этого, несомненно, вот в чем: своим философским достоинством история наук обязана тому обстоятельству, что она задействовала тему, проникшую в философию в XVIII в., без сомнения, окольным до известной степени путем и как бы случайно. В то время перед рациональной мыслью впервые был поставлен вопрос не только о ее природе, ее основаниях, полномочиях и правах, ной вопрос о ее истории и ее географии, вопрос о ее ближайшем прошлом и об условиях ее осуществления, вопрос о ее времени и месте, о ее положении в настоящем. В качестве символа подобного рода вопросов, вопросов, благодаря которым исторические формы философской мысли в связи с их контекстами могли выступить в качестве повода для некоего сущностного вопрошания, может быть рассмотрена дискуссия, которая в свое время развернулась в "Берлинском ежемесячнике" на тему "Что такое Просвещение?" Сначала Мендельсон, а затем Кант, каждый со своей позиции, дали ответ на этот вопрос.

Конечно, поначалу вопрос этот был услышан как сравнительно второстепенное вопрошание: философию здесь расспрашивали о форме, в которую она может облачаться, об образе, который она может принимать в тот или иной момент в истории и о последствиях, которые из этого всего могут проистекать. Вскоре, однако, обнаружилось, что ответ, который давали на этот вопрос, содержал в себе риск выйти далеко за эти границы. "Просвещение" предстало в такой момент истории, когда философия обнаружила возможность конституировать себя в качестве образа, определяющего эпоху, а сама эпоха оказалась формой осуществления этой философии. Оказалось возможным прочитать философию на языке черт, присущих той эпохе, когда эта философия появляется, прочитать ее как связное выражение, систематизацию и рефлексивную форму существования этой эпохи. Равно и эпоха в своих фундаментальных характеристиках предстает не иначе как возникновение и проявление того, чем в своей сущности и является философия. Философия в таком случае предстает в качестве элемента, в каком-то смысле проявляющего различные значения той или иной эпохи, как впрочем, можно было бы сказать и наоборот: в качестве всеобщего закона, фиксирующего надлежащий каждой эпохе облик. Стало возможным прочтение философии одновременно и внутри рамок всеобщей истории и как принципа расшифровки любой последовательности исторически: событий. С этих пор вопрос о "настоящем моменте" становится для философии вопрошанием, с которым она уже больше не может расстаться: в какой мер” этот "момент" принадлежит общему историческому процессу, а в какой — философия является тем местом, в котором история сама должна расшифровывать себя с точки зрения условий своей собственной возможности?

Таким образом, история стала важнейшей проблемой философии. Нужно был(бы, конечно, еще посмотреть, почему это вопрос о Просвещении, никогда окончательно не исчезая, имел такую разную судьбу в немецкой, французской и англосаксонской традициях, почему это в каждой из них вопрос этот имел, последствия для разработки столь различных областей и в столь разное вpeмя. Немецкая философия позволила ему реализоваться главным образом в форм исторической и политической мысли об обществе, с центральной проблеме религиозного опыта в его взаимоотношении с экономикой и государством. О пост-гегельянцев через Фейербаха, Маркса, Ницше и Макса Вебера вплоть до Франкфуртской школы и Лукача — все развитие немецкой философии свидетельствует об этом. Во Франции именно история наук послужила основой для возвращения к философскому вопросу о том, что такое Просвещение; критические работы Сен-Симона, позитивизм Конта и его последователей были призваны определенным способом подхватить вопрос Мендельсона и Канта и вновь поставить его в масштабе всеобщей истории общества. Знание и вера, научная форма познания и религиозные содержания представлений, или: переход от донаучного к научному, конституирование рациональной власти на почве традиционного опыта, появление внутри истории идей и верований некоего типа истории, характерного для научного познания, которое рассматривается при этом как источник и предельная форма рациональности, — именно в этом контексте, через позитивизм, но также и через тех, кто встал к нему в оппозицию, через шумные дискуссии о сциентизме и о средневековой науке, был перенесен во Францию вопрос о Просвещении. И если феноменология после долгого пребывания на границе в конце концов также проникла сюда, то произошло это несомненно именно в тот момент, когда в своих "Картезианских размышлениях" и в "Кризисе" Гуссерль поставил вопрос о взаимоотношении между западным проектом универсального развертывания разума, позитивностью наук и радикальностью философии.