Жизнеописание строптивого бухарца - страница 7

Окруженный с четырех сторон высокими стенами, глухими, без окон на улицу, двор стоял весь день наполненный густой жарой, молчаливый, ибо редкий звук из улицы мог полететь так высоко, чтобы, обогнув стены, спуститься вовнутрь двора и прозвенеть на солнце.

Два воробья, один весь черный, ленивый, почти никогда не прыгающий, как второй, с желтым пятном на боку, да чья–то длинная худая кошка с рассеченным правым ухом, всегда хмурая и осторожная, — вот, пожалуй, все, кому двор разрешал прогуливаться днем по палисаднику и заглядывать в окна. И больше никто днем не смел появляться во дворе, да никто и не осмеливался: стоит какой–нибудь уличной вороне, утомившись от зноя, попытаться сесть на крышу, как казалось ему, что зашумит недовольно олеандр, нашептывая донос двору, и двор, проснувшись от дремы, дохнет на ворону ветром, — у птицы мигом распустятся перья, и ее унесет куда–то.

Вечером, когда все выносилось во двор — коврик, одеяла, чайник, столик для ужина, со двором, видимо, начинался другой сговор — двор был теперь деликатным, простодушным, заботливым и разрешал отдыхать в своем лоне до глубокой ночи, а отцу и брату до самого рассвета — они спали во дворе. Тогда все расхваливали двор, а он, освещенный с четырех сторон фонарями, блаженствовал и смущенно молчал.

— Какое счастье — двор, — говорила бабушка, самая искусная льстица, — если бы я не боялась ящериц, я бы спала тут в прохладе…

Одна и та же ящерица, желтая, с черными пятнами от головы до хвоста и ровной белой линией на спине, вылезала вечером из трещины на стене и пробиралась под фонарь и застывала там, глядя на мошкару — твердый, мохнатый клубок, что летал вокруг света, никогда не рассыпаясь.

Воробьи спрятались, и двор разрешал охотиться теперь ящерице.

Правда, часто возвращался во двор и тот дневной кот, чтобы обнюхать кувшин с маслом на кухне, потрогать лапами обглоданные кости в ведре, а потом брезгливо отряхнуться, посмотреть из темноты на мальчика, спрятав куда–то все тело и выставив вперед только два красных глаза, но отец, едва кот появлялся, вскакивал и размахивал руками, прогоняя его, а потом снова садился на коврик и оглядывал двор, как бы желая узнать, доволен ли двор своим неусыпным сторожем. И позволит ли он остаться здесь на ночь отцу, а на рассвете схватить в охапку одеяло и подушку и бежать в комнату досыпать, чтобы двор не осудил его за злоупотребление гостеприимством.

Между взрослыми и двором действительно был какой–то сговор, ибо стоило как–то отцу проспать до первых лучей солнца, как встал он потом с опухшими щеками, совсем чужой человек, больной и тихий.

— Это отца теленок облизал, — объяснила ему бабушка, и он знал уже, что теленком она называет большого жука с коричневой спиной и плоским, как язык, рогом, прогуливающегося с рассвета по двору.

Да, конечно, двор наказал отца и бросил к нему в постель теленка за то, что тот проспал и нарушил договор.

Он чувствовал себя чужим и беззащитным во дворе, все остальные как–то сумели договориться жить мирно, а его двор не любит, ибо не знает он, как с двором найти общий язык, и не потому ли ему запрещали до сих пор ходить самому по двору, и, чтобы двор не злился на него, люльку его закрывали занавеской, а комнату — шторами.

Вот поэтому–то он вел себя поначалу очень тихо и робко, старался не кричать и пе плакать — словом, очень хотелось ему понравиться четырем стенам, верхней площадке, покрытой плитами, где взрослые сидели весь вечер за разговорами, двум боковым дорожкам, ведущим к нижней площадке, также ровной и гладкой, палисаднику, откуда лозы винограда, ползя по навесам, закрывали обе части двора, хотелось ему, чтобы и деревянная лестница, ведущая на самую высокую площадку, откуда совсем просто залезть на крышу, привыкла к нему, но эту часть двора он еще не видел, поэтому особенно не старался.

Нравилось ему, когда его умывали перед ужином, переодевали, причесывали, он ощущал тогда в себе уверенность, зная, что таким двор скорее примет его в свое общество. Похоже, что вначале двор сопротивлялся его вторжению в свое пространство — он часто спотыкался о кровать или запутывался в ветках олеандра и падал, ощущая боль и обиду, чувствовал озноб или простуду, когда долго сидел во дворе, и тогда несколько дней его не выпускали из комнаты, а однажды у него глаз распух — все та же история с теленком, его мучила духота и запах цветов, но потом стало легче, и, кажется, двор признал его, простил ему все за кротость, послушание и терпение.