Журавлиная родина - страница 43

— Дай понюхать! — крикнул брат.

Я взял тушку зайца, но Плакун не подошел.

— Кинь ему пазанок!

Плакун понюхал заячью лапку и носом зарыл ее в снег.

Мы повернули к дому. Плакун шнырял по лесу в довольно энергичном, но неглубоком полазе.

— Стой, — сказал брат и схватил меня за руку. — Как же я не догадался раньше! Плакун — лисогон. Помещики всякими там зайчишками не очень-то интересовались, им гон по красному подай.

— А что ж. Все может быть, надо попробовать. Пойдем за реку к железной дороге, там недалеко от бойни в кустах не один лисий нарыск найдем.

Вечерело. Мы перешли Волужку и поднялись на поля. Солнце опускалось в лес, за Волгу. Из города на раннюю ночевку потянули вороны. Они молча рассаживались на высоких осокорях, роняя ледяную пыль с веток.

Четкий нарыск крупного лисовина попался скоро. След был свежий. Зверь только тронулся с дневки. До самого леса мы бежали по следу, называя Плакуна. Выжлец равнодушно бежал рядом, а потом опередил нас и скрылся среди деревьев.

— Нет… — начал брат и сразу смолк. Впереди послышался гон.

Я крикнул:

— Стой! Послушаем, куда поведет.

А гон продолжался. Ярко и не скупясь на голос, Плакун гнал где-то неподалеку к опушке. И как гнал!

— Господи! Какой голос! Какой удивительный голос, — почти простонал брат. — Помнишь у Дрианского? Стая гонит… «Не взбрех, не лай, не рев — непрерывная плакучая нота, выражавшая что-то близкое к мольбе о пощаде, в ней слышался какой-то предсмертный крик тварей, гаснущих, истаивающих в невыносимых муках…» Вот из таких голосов помещики и подбирали и…

— Подожди! Слушай, слушай, как он гонит, — перебил я его. — Только почему все на одном месте? Давай туда…

Запыхавшись, мы прибежали на большую поляну; Плакун был там. Сиреневый предвечерний снег был исхлестан во всех направлениях широкими собачьими прыжками, но ни заячьего, ни лисьего следа не было нигде.

— Кого он гонит?

— Смотри хорошенько.

Черточка, две ямочки, черточка, две ямочки… Ниточка мышиного следа протянулась от пня к вывороту. Плакун подбежал, сунулся к этому следу и, не поднимая головы, горячо погнал, сдваивая и трубя в нос. Так и гнал до самого выворота.

— Пойдем домой, — уныло промолвил брат. — Мышегона купили — мертвое дело. Сердцу тошно.

Брат мой всегда был вдохновлен какой-нибудь идеей. Идеи и увлечения были разные: крупномасштабные и мелкие, дельные и фантастические. Жить без них он не мог, за это над ним подсмеивались и за это любили.

Уезжая в очередную экспедицию, он решил привезти лайку:

— Не какую-нибудь городскую цуньку, а настоящую, сибирскую, зверовую. В наших местах медведи каждый вечер на овсы выходят, а не подкараулить. Помнишь, сколько ночей зря? Мы здесь, а он там, в ста метрах. Слышно, как возится в овсе, а не видно — ночь темная. А тут на зорьке пройдем край овсяного, медвежатник след примет и пошел… Мы за ним. Остановит, мы с двух сторон на лай, он мишку за гачи цоп, мы ближе, он его еще раз за гачи, мы ближе. Стук! Лежит медведик. Печенку будем жарить…

Осенью я услышал знакомый условный звонок, открыл дверь и впустил густую рыжую бороду, ее хозяина, чемодан, заплечный мешок и крупную лайку волчьего окраса.

— Вот, — сказала борода бодрым голосом брата. — Как она тебе?

— Борода? Отвратительно.

— Серость! Я же тебя о собаке спрашиваю, о Дымке.

— Иди в комнаты. Лаечка вроде ничего. Бельчатница или по птице?

— Белка на Камчатке только-только появилась, не охотятся с собакой. Глухарь каменный, тетрао парвирострис камчатикус, собаку держит плохо. Дымка работает по горным баранам, замечательно работает. Только по ним и идет. Хозяин денег не брал, пришлось тройник отдать и две банки черного пороха.

— Юрочка! Можешь мне поверить, за последние двадцать пять лет жизни я ни разу не встречал здесь горных баранов, ни разу.

— Ограниченный ты человек, понимаешь, она зве-ро-ва-я… По медведю только притравить, покажем — и все. Стук! Лежит, готов медведик!.. Жарим печенку. На собаку лучше взгляни. Дымка! Дымушка… Хороша?

В час подъема солнца мы подошли к Долгому Мху, за ним на возвышенности расположились хуторские поля. Полоски озимых, паров и овсяных нив языками спускались до самого мха. Тут-то из кромки и любили выходить на овсы медведи. Мы не раз находили их тропы и кучи помета.