Журавлиная родина - страница 5
«Бабка моя, бабка, мать одинокая! Плещутся крупные щуки в наших реках, люди пустили в озера новую рыбку, ряпушку. Много приносим мы с болот и покосов матерых диких птиц. Улетела в округе одна птица — твоя молодость. И у меня на отлете…»
— Дедко мой охотник был не последний. Теперь устарел. Ты суди, что с ним нонче… Из годов вышел, на пензии значит, работой не неволят, а все помаленьку колхозничает. Стало быть, повез мой старик в дальнее поле на паренину позём. Скидывать начал — слышит, в омежке, у самой нивы, хрястит. Конь захрапел, рванулся и вывернул телегу набок. Глянул дед, видит — медведь в лядине ольшаник ломает.
Прибежал дед в деревню к другу Карпушке, тоже восьмой десяток охотничку, зовет медведя стрелять. Карпушка спрашивает:
«А стоящий ли зверь? Может, прибылой какой медвежончишка в траве запутался? Пока ходим, убежит».
Мой торопит:
«Давай собирайся! Медведь видный, таких с тобой не бивали…»
Карпушка говорит:
«Припасу готового нет, а ружье с осени на рябков заряжено. Дождется ли зверь?»
Мой отвечает:
«Дождется. Не ведаю, к чему медведю ольшаник, только занявши им крепко: так и крушит, так и ломит…»
Карпушка свинцу нарубил, пуль-то не было, пороху, про запас, в табачницу насыпал, ружье справил, ватную фуфайку накинул. Пошли охотнички. У одного ружье сечкой-жеребьем заряженное, у другого топоришко за поясом, — идут смело. Дело привычное: от батьков научены, как полесничать, не один зверь добыт вместе. Только вот… годы ушли.
Подобрались деды омежком близко, видят: и верно, медведь в лядине ольшаник ломает. Большущий зверь, что бык.
Карпушка стрелил… Медведь взад пятки сунулся, да вроде его как дернуло — стал на месте.
Мой кричит:
«Подовтори, Карп, еще! Эх! Мелка сечка, а зверь дивный».
Карпушка из табачницы поболе пороху высыпал, паклей потуже забил, жеребий покрупнее выбрал. Как грохнул!
Медведь на верёх — на дыбки, дурным голосом ревит, большую ольшину ломит, трусит листья, что на ветру… Мой шумит:
«Дуй, Карпий, еще! Вишь какой зверь нахратый — стрелой с дела не сбить. Дуй в поцвал, до убою».
Карпушка весь остатний порох из табачницы в дулину всыпал, самую крупную сечку отобрал, паклю натуго забил. Как ухнет! По лесам гулы пошли. Зверь на месте забился. Старики к нему.
«Убили, — кричат, — готовый!»
Приметил их медведь, уши прижанул, рванулся, петлю сорвал и на охотников…
— Какую петлю, бабушка?
— Да вишь ты, зверь-то в петле был. Соседский парень наладился на медведей петли ставить. Достал у трактористов витую струну, трос, что ли, называется, и на тропах к овсяному полю настораживал. Одного медведя поймал, небольшенького, правда, пуда на три. И этот зверина-то тоже в петлю ввалился. А петля к ольшине привязана была…
— Что ж охотники?
— Оробели. Сами не рады. Зверь-то за ними мало проскакал, назад отвернул. Деды поворот дали и по пашне без памяти завихрили. Мой-то споткнулся, пал на брюхо, ревит:
«Карпуха, выручай, медведь рядом!»
А что Карпуха? Карпуха-то побойчей — у самой деревни мельтешит…
Наше-то место…
Марья Сеньчиха — сухонькая подвижная старушка — дальше района сроду не бывала, а свое место хвалит.
Спросишь ее про морошку или чернику, загорится Сеньчиха:
— Наше-то место самое ягодное, самое ягодное! Сойдешь на мох — ахинеешь! Ягода спорная, упряжку берешь — не вынести… Нонеча только ее утренниками в цвету еще побило.
Спросишь про грибы, и опять:
— Наше-то место самое грибное, самое грибное! Что боровых, что волнух по лядинам — необеримая сила. Из Курковщины сюда народ приезжает. Там лесов мало, места напольные. Возами грузди да волнухи домой везут, возами… Нонече только лето суховатое, одна помока за все время была — не проявились грибы.
Утром выхожу из дому с лопатой и жестяной банкой. Марья согнала корову к стаду, сидит на крылечке.
Спрашиваю, не подумав:
— Где у вас тут червей поискать?
— Наше-то место самое червистое, самое червистое… — запела бабка.
— Да полно, мать! Копала ли ты червей?
— Не копала, сынок, не копала, но мечтаю — должен червь быть…
Осенью, уже по перволедку, приехал к соседу на побывку племянник. Привез с Украины молодую жену. Зайдя ко мне побеседовать, жаловалась шепотом бабка Марья: