Журнал «Вокруг Света» №10 за 1971 год - страница 53

Смотрю я в бинокль, как они преспокойно потягиваются, переворачиваются с бока на бок, и все думаю, как же мне поближе к ним подобраться. За сто метров звери словно чуют меня, падают в воду, даже не обернувшись в мою сторону, словно насмехаются. Обидно...

Всего две-три минуты длится сон нерпы. Потом нерпа просыпается и оглядывается. Охотник подбирается к ней, предварительно изучив эти интервалы, Ну, а как же медведь? Ведь он только нерпой и питается. Крадется кошкой, это я знаю. Еще говорят, что он сидит над лункой, закрыв нос лапой. Нос-то у него черный, на белом снегу далеко виден. Какой-то очевидец рассказывал, что медведь просидел так часа два, не шелохнувшись. А что, если и мне так попробовать? Слишком уж велик соблазн перехитрить нерп.

В полночь, когда солнце почти не греет и морозец прихватывает лужи ледком, тюленей на льду не бывает. Видно, «разогреваются» под водой, гоняясь за рыбой. В это-то время я и перетащил к одной из лунок спальные принадлежности — спальный мешок, оленьи шкуры. Все лунки в радиусе пятидесяти метров забил снегом, оставил только напротив моей засидки. Пусть в нее и идут. Стена, за которой я прячусь, достает мне до коленей. Со стороны она похожа на обломок льда или заструг, которые образуются на снегу, когда долго метет пурга. В стене маленькое отверстие для объектива. Чтобы заглянуть в эту щель, надо приподняться на локте и повернуться. Шум, шорох при этом движении кажется грохотом, и поворачиваться я стараюсь все реже и реже.

Стоит удивительная тишина, ни души на льду. В небе надо мной кружит удивленная полярная чайка. Она ослепительно бела, и на фоне такой же белой облачности мелькают только ее черные бусинки-глаза, клюв и лапки. Эта птица сопровождает охотников. Стоит выйти к полынье с ружьем, как и она тут как тут. Усаживается на торос и терпеливо ждет. Крошки мяса, остающиеся при разделке зверя, застывшая на снегу кровь — ее добыча. Никак не уразумев, зачем же здесь улегся я, если не стреляю, птица вдруг резко пикирует и усаживается у самых ног, по-собачьи заглядывая в глаза. «Нет у меня ничего», — шепчу ей я.

Медленно движется время, птица улетела, поняв, что на этот раз ей нечем будет поживиться. С удивлением обнаруживаю, что лежать на льду можно, да и терпение мое, кажется, медвежьему не уступает. Проходит час, второй, третий...

В начале четвертого я чувствую, что поблизости от меня что-то происходит. Осторожно приподнимаюсь на локте. Сквозь щель вижу: над снегом торчит черная, мокрая, усатая голова нерпы. «Только бы не спугнуть», — думаю я. Нерпа озирается. По ее насупленному виду вряд ли что поймешь. И вдруг она пропадает. Но не успеваю я огорчиться, как появляется вновь. Внимательно оглядывается. «Ну вылезай же!» И правда, нерпа легко поднимается из снега, словно поплавок, а не туша в семьдесят килограммов, опирается ластами на лед, на мгновение так застывает — и опять скрывается под водой. Я в отчаянии. Наверное, разглядела что-то. Но тут зверь, как будто поразмыслив и оценив под водой обстановку, легко выкатывается на лед, как гимнаст, подтянувшись на ластах, и опрокидывается на бок. Он все еще поглядывает по сторонам, а я боюсь пошевелиться. «Ладно, — решаю, — разогнусь, когда он уснет».

Но в это время из-под снега показывается вторая голова. Вот это удача! Вторая нерпа меньше и осторожнее, и по тому, как галантно пропускает ее первый зверь, я заключаю, что это супружеская пара. Самочка долго не решается заснуть, лежит в настороженной позе на животе, спрятав голову в шею, будто старуха, повязавшаяся платком. Супруг ее давно подремывает. Просыпаясь, он потягивается, разворачивает веерообразные задние ласты, свертывает их в кулак, сцепляет как руки. Потом изгибается, почесывается, сладко зевает, всем своим видом говоря подруге: «Ну что ты волнуешься? Нет никого кругом, спи». Наконец и она, растомленная солнцем, укладывается на бок. Теперь они спят вдвоем, по очереди вскидывая головы и озираясь. Самочке снятся сны пострашнее; я вижу, как во сне у нее дергается, дрожит ласт.