Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки

Солнечным апрельским утром Мэри Хоули открыла глаза, перевернулась на другой бок и обнаружила, что ее муж сунул мизинцы в рот, растянул щеки и изображает лягушку.

— Ты смешной! — сказала она. — Итан, ты прирожденный комик.

— Мисс Мышка, выходи-ка за меня замуж!

— Дурачишься с утра пораньше?

— И год рад весне! И день утру рад![1]

— Значит, дурачишься. Помнишь, что сегодня Великая Пятница?

— Гнусные римляне строятся, чтобы идти на Голгофу.

— Не богохульствуй! Марулло разрешит тебе закрыться в одиннадцать?

— Моя цыпонька-краса, Марулло — католик и итальяшка-иммигрант. Вряд ли он вообще сегодня явится. Закрою в полдень и не открою, пока не кончится казнь.

— Рассуждаешь как пилигрим. Нехорошо так говорить!

— Чепуха, букашечка! Это у меня от предков со стороны матери. Так говорят настоящие пираты. И, между прочим, казнь действительно была.

— Какие еще пираты? Ты же говорил, они были китобоями, со специальными грамотами от Континентального конгресса, уж не знаю, как они там называются.

— Зато на кораблях, которые они обстреливали, их считали пиратами. А те римские солдаты считали, что это была казнь.

— Ну вот, теперь ты злишься. Мне больше нравится, когда ты дурачишься.

— Я всегда дурачусь. У кого хочешь спроси!

— Вечно ты мне голову морочишь! Тебе есть чем гордиться: в одной семье и отцы-пилигримы, и капитаны-китобои.

— А им-то гордиться и нечем.

— Почему?

— Разве стали бы мои предки гордиться, узнав, что породили чертова бакалейщика для чертова хозяина-итальяшки в городе, который когда-то принадлежал им целиком?

— Никакой ты не бакалейщик. Скорее управляющий — ведешь бухгалтерию, относишь деньги в банк и заказываешь товар.

— Само собой. Еще я подметаю, выношу мусор и хожу перед Марулло на задних лапах, а будь я чертовым котом, то и мышей бы для него ловил.

Мэри обвила мужа руками.

— Лучше давай дурачиться, — сказала она. — Прошу, не сквернословь в Великую Пятницу! Я тебя люблю.

— Ладно, — немного погодя ответил он. — Все вы, женщины, так говорите. Только не думай, что поэтому тебе можно валяться в чем мать родила в постели женатого мужчины!

— Хотела поговорить с тобой о детях.

— Они в кутузке?

— Ну вот, опять дурачишься. Пусть они сами скажут.

— Почему бы тебе…

— Сегодня Марджи Янг-Хант мне снова погадает.

— Она гадает на бобах? Кто эта Марджи Янг-Хант? И чем она всех пастушков пленила?[2]

— Хорошо, что я не ревнива! Говорят, если мужчина нарочито не замечает красивую девушку…

— Ничего себе девушка! Два брака за плечами.

— Ее второй муж умер.

— Завтракать пора. Ты веришь в эту ерунду?

— Ну, про брата карты сказали правду. Помнишь: кто-то из родных и близких?

— А кто-то из моих родных и близких получит хорошего пинка, если не возьмет курс на кухню…

— Уже бегу! Как насчет яичницы?

— Пожалуй, пойдет. Кстати, почему именно Великая Пятница? Что в ней великого?

— Ах, Итан! — вздохнула она. — Все бы тебе шутить!

Кофе сварился, на тарелке лежали яичница и гренки. Итан Аллен Хоули проскользнул в уголок возле кухонного окна.

— Чувствую себя великолепно, — заметил он. — Почему эту пятницу называют Великой?

— Весна, — пояснила она, стоя у плиты.

— Весенняя Пятница?

— Весеннее обострение. Дети уже встали?

— Вряд ли. Маленькие дармоеды. Давай растолкаем их и выпорем!

— Ну и шуточки у тебя! Обедать придешь?

— Нет.

— Почему?

— Женщины. Вожу их тайком с двенадцати до трех. Может, и твою Марджи позову.

— Не смей так шутить, Итан! Марджи — настоящая подруга! Она последнюю рубашку с себя снимет!

— Неужели? Откуда у нее рубашка?