Зимние каникулы - страница 8

Когда Яндрия выслужил положенный срок и вышел в отставку, он стал еще более ревностным членом общества. Свои стариковские дни проводил в покое и благости, без особых забот и нужд, и ему не могло прийти в голову, что покой этот может быть нарушен.

Однако наступило нечто неожиданное, непредвиденное, взбаламутившее весь мир, перепутавшее все расчеты, сорвавшее все планы: война!

Вспыхнуло патриотическое воодушевление, любое дело оценивалось с точки зрения его военного значения и исполнялось с чрезвычайной важностью. В первое время, когда по городу шли воинские части — солдаты в новеньких мундирах, перепоясанные желтыми ремнями, с музыкой и знаменами, с веточками самшита на головных уборах, сопровождаемые толпами патриотически настроенных задарских женщин и чиновников в цилиндрах, — воинственный дух Яндрии воспрянул и доставил ему немало приятных ощущений. Целые дни он проводил возле плаца в толпе детишек и служанок и ублажал взор непрекращающимися строевыми занятиями солдат, а слух — звуками трубы. В перерывах подходил ближе, заискивал перед трубачом, представляясь его бывшим коллегой, чтобы в конце концов попросить трубу, «потрубить, душу отвести». По прошествии стольких лет он опять подавал сигналы и команды, и звук трубы воскрешал и, оживляя, вызывал из памяти прошлое, родное, и Яндрия упивался дорогими воспоминаниями. Когда не было строевых занятий, он днем пропадал в городском сквере или на набережной, а по вечерам — в доме ветеранов, и его рассказам, особенно если бывал навеселе, не было конца и края. Оказавшись среди парней, которым раньше или позже идти на войну, он неутомимо давал советы, наставления, посвящал их в разные профессиональные тайны, в те тонкости военного мастерства, которые немыслимо постичь на регулярной военной службе, они обретаются только с опытом, и сопровождал свои объяснения наглядным показом: приседал, прищуривал глаз, словно целился, подражал выстрелам оружия всевозможных калибров с разного расстояния, и все это превращалось в поток нечленораздельных звуков, в этакую дьявольскую мешанину.

Откуда-то приехал Польде, несколько дней пробыл дома, дожидаясь призывной комиссии; потом ушел на войну и он. Впрочем, ушел хмурым, обозленным. Он выглядел еще более бледным, серьезным и замкнутым, чем прежде. С отцом разговаривал мало и посматривал на него то со скрытым бешенством, а то с каким-то горьким сочувствием, похожим на презрение. Яндрия это ощущал и не говорил ничего такого, что могло бы вызвать раздражение сына. А когда Польде ушел и давал о себе знать брату сперва из Глины, а потом из Галиции скупыми, мало что говорящими вестями на солдатских почтовых карточках, у Яндрии выветрились из головы четкие представления о настроениях сына, об их взаимоотношениях, и он принялся всюду хвастать, гордясь сыном-солдатом, а под хмельком и вовсе расписывал его подвиги как некие чудеса.

— Во вчерашнем письме сообщает, — фантазирует Яндрия перед друзьями, — как он с тремя товарищами взял в плен двести русских!

Ветераны то ли верят, то ли не верят, но, во всяком случае, слушают охотно. Мало-помалу вошло в привычку, что Яндрия на встречах каждый раз что-то рассказывает, и это стало как бы его обязанностью. Теперь вечер начинается его новостями. Получается у него когда лучше, когда хуже.

— Да-а, други мои, теперь можем головы держать повыше, все мы, целая Далмация! Спрашивает на днях капитан: есть ли добровольцы сходить в разведку, поглядеть, что там у русских. Все голову опустили, в землю уставились, знают, что русские устроили в лесу засаду и поджидают, кто сунется, вылезет на опушку первым. У моего Польде сердце не выдержало: «Так и быть, я пойду, раз никто не хочет!» Помаленьку, полегоньку, ползком добрался до леса, прислушался — русские договариваются, собираются напасть. Он не спеша назад. Русские заметили его, когда он перелезал через проволоку, и трах-бах — как горстями горох вслед швыряют. Наши думают: не сносить ему головы! Там и мышь не проскочит! А мой Польде прижался к земле и осторожно, по сантиметру, знай себе ползет — и возвращается жив-здоров. Да еще приносит капитану саблю и фуражку русского офицера, которого застукал в овраге и придушил как цыпленка! Смотрит на него капитан, аж усы шевелятся от радости, и спрашивает: «Ты кто такой, парень?» А мой Польде отвечает: «Господин капитан, я — сын Яндрии Кутлачи, бывшего императорского полкового трубача такого-то полка, который в Боснии на смотре войск ехал рядом с генералом, подавал команды всем войскам и награжден медалью…» Капитан улыбнулся и говорит моему Польде: «Знаю его, дружище, тот генерал — мой отец, рассказывал он, что был у него трубачом какой-то Кутлача и что таких легких и такой трубы не сыскать было во всей императорской армии!»