Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - страница 5

Мирта Арльт, дочь писателя, много комментировавшая его произведения, участвовавшая в издании собрания его сочинений (1963), писала, что сюжетное развитие арльтовского повествования почти всегда проходит три фазы: реальность хроникальную, видение-вымысел и реальность трагической развязки. (По сути дела ту же триаду выделяет в романе «Огнеметы» и Рауль Ларра: «Жизнь увидена автором в трех аспектах: детективном, психологическом и фантастическом».) Арльт, многие годы посвятивший журналистике, работавший одно время в отделе уголовной хроники, всегда отдавал должное огромной силе документального факта, который часто оказывался фантастичнее любого вымысла. Подобно Достоевскому, он видел в газетной заметке, в незначительных на первый взгляд происшествиях живое воплощение самых глубоких и насущных проблем, материал для высокой трагедии. Многие его вещи (достаточно вспомнить рассказы «Горбунок», «Призрачный наряд», пьесы) построены именно как трактовки почерпнутых из текущей хроники сюжетов.

Отталкиваясь от факта, повествование к факту же и возвращается, но это уже факт обогащенный, переосмысленный. Вторая точка сюжетной траектории — видение, вымысел, фантазии героя, — это связующее арльтовского текста, импульс, который предопределяет последующее развитие действия. Повествование отслаивается от действительности, что дает возможность автору и читателю увидеть ее, эту действительность, в разных ракурсах, перебрать возможные варианты развития, словом, перенестись в ту самую Страну Возможностей, которая открылась герою романа «Колдовская любовь».

Герой Арльта по природе своей мечтатель, фантазер, жизнь открывается ему в видениях, озарениях, которые вторгаются в реальность резко и непреложно. Развитие сюжета поэтому скачкообразно и непредсказуемо, зачастую парадоксально. Наряду с видимым миром существует другой — тот же мир, но преломленный в сознании, мир, где герой получает возможность взглянуть на происходящее извне и где он держит ответ перед беспощадным судией — своей совестью.

Видения оформлены различно, но они всегда стилистически инородны по отношению к контексту; они — стилистический эксперимент, который, разрастаясь, постепенно уводил писателя за пределы жанра романа. Вообще же, если искать у Арльта «свое», самую характерную черту, интонацию, которая помнится, даже когда уже позабылось «чем кончается» и стерлись в памяти имена большинства персонажей, — это и будут резкие стилевые сломы.

Прозреваемая героем символическая действительность смыкается с иллюзорной действительностью города, которая придает видениям откровенно урбанистический колорит.

В заслугу Арльту обычно ставится то, что, открыв городскую тему, он заодно открыл ее универсальность. Действительно, сам по себе город, а точнее Буэнос-Айрес, — одно из главных действующих лиц арльтовской прозы, и это не удивительно для Аргентины, столица которой имеет особый статус в сознании жителей страны. «Что бы там ни говорили, — писал Арльт в одном из очерков, — этот город, с его геометричностью, вошел в нашу плоть и кровь». Буэнос-Айрес, город-космополит, в котором сосредоточено 65 процентов городского населения Аргентины, предстает в его первом романе как Urbs со своими особыми законами, многоликий фантом, уже сам по себе обрекающий своих жителей на псевдосуществование, сама геометричность которого (вспомним Петербург в романе А. Белого) обладает навязчивостью кошмара.

Проблематика романа «Злая игрушка» во многом определила облик последующих произведений писателя. В частности, очень важной для Арльта оказалась тема преступления и раскаяния в том смысле, в каком ввел ее в мировую литературу еще Достоевский. Традиционные для подростка похождения, плутни и эскапады Сильвио Астьера и его приятелей имеют тем не менее своеобразную подоплеку, и если поиски клада на соседнем пустыре не относятся к разряду юридически наказуемых занятий, то ограбления квартир, сдающихся внаем, — уже преступление. Подростками движет, разумеется, не корысть, и сам Сильвио так объясняет, в чем же именно состояла для них неотразимая прелесть разбоя: «Так проходили дни, полные незабываемых впечатлений, когда мы тратили в свое удовольствие нечестно нажитые деньги, имевшие для нас особого рода ценность и даже как будто оживавшие в наших руках… Да, воровские деньги казались нам ценнее и изысканней, представали символом высшего достоинства и словно нашептывали с улыбкой льстивые слова, зовущие к новым плутням».