Знаменитый Пургин - страница 4
И вот я стоял, на косилку глядел, и каждый раз, когда она, стуча и бренча всеми шестеренками, проезжала мимо, то пускался рядом вприпрыжку и кричал Екимычу:
— Екимыч, а Екимыч! Отдыхать-то не собираешься, что ль? Смотри, вон кони и те упарились!
Но важный Екимыч по-прежнему и головы не поворачивал, и вожжей не натягивал, а только быстро отвечал:
— Отойди от греха… Подсеку, ахнуть не успеешь.
И лишь когда горячее солнце набрало полную высь, когда короткие тени от лошадей почти исчезли, а слепни и мухи принялись одолевать так, что не стало никакого терпения, Екимыч тпрукнул и, устало кряхтя, слез на скошенную траву.
— Чертова качалка! Все отхлопал себе, — сказал он про сиденье косилки и, задрав подол рубахи так, что обнажилось потное тело, принялся утирать ею затылок, коричневую, всю в мелких морщинах шею и красное, словно бы только что из бани, лицо.
— А ты на качалку-то меня посади, а сам рядышком походи… Так лучше управимся, — сразу было заюлил я, да Екимыч обернулся в ту сторону, где двигались развернутой цепью косцы.
Там, справа и чуть впереди всех, мелькала куцая кепочка Пургина. Во весь разлет своих крепких рук, широко расставив ноги, он так взмахивал острою литовкой, что Екимыч удивленно хмыкнул и утираться перестал.
А моего хитрого предложения он будто бы и не слышал, а лишь, надув щеки, отпыхнулся, помотал головой и опять было веялся за вожжи.
Но тут завизжали, заплескались ребята за елками в бочаге, и Екимыч завистливо прислушался.
Он прислушался, а я вмиг его понял.
— Чего, — говорю, — стоять, зря слушать; сбегай да и сам оплеснись… Тут ведь рядышком, тут всего до воды два шага…
И Екимыч не очень-то уверенно сначала, а потом все смелей и смелей заморгал на меня и, оглянувшись на далеких косцов, зашептал:
— Верно! Я мигом… А ты, Ленька, знаешь что? А ты постой, погляди, чтобы кони не отвязались. А я — одна нога там, другая — здесь: а то, брат, по этакой-то тряске да по жаре так мороком всего и обносит, силы больше нет!
И он прикрутил вожжи к железной подпорке сиденья и, приседая на ходу так, чтобы его не заметил Пургин, затрусил к темным елкам, к синему бочагу.
Ну, а я, довольнехонький самим собой и очень гордый внезапным доверием Екимыча, обошел так и этак косилку, Я потрогал ее нагретое солнцем сиденье, потрогал облепленные зелеными листьями и былинками колеса, а потом обошел и лошадей.
Я хотел было погладить более покладистого характером Сударика, но теперь и он, а тем более Воронко, так притопывали копытами, так били хвостами и головами, стараясь отогнать от себя злющих слепней, что я притрагиваться к лошадям не решился.
Я лишь насгребал две большие охапки травы и подсунул им под самые морды.
Оба мерина в охапки сразу уткнулись, захрумкали, топотать стали реже.
И вот тут мне в голову пришла соблазнительная мысль: «Чего это я стою рядом с косилкой и напрасно теряю золотое время? Дай-ка вспрыгну на самое сиденье… Тогда получится, я совсем как настоящий на косилке ездовой!»
И я — вспрыгнул.
А Воронко, привыкший к тому, что если седок на месте, то надо, не дожидаясь никаких понуканий, тут же и вперед подаваться, голову вскинул, на хомут, на постромки налег да и пошагал…
Послушный Сударик тоже, разумеется, тронулся.
А поскольку косилка была выключена, и ходовые колеса крутились легко; а так как из-за елок выскочил весь мокрый Екимыч и с перепугу заорал несуразно! «Держи-и! Держи-и! Зарежет!» — то Воронко, увлекая за собой и Сударика, и косилку, пустился теперь во всю свою прыть.
И пустился он не вдоль начатого прогона, а наискосок, через некошеную траву, прямо к своему Пургину. Пургин-то издали всю эту картину увидел, сам закричал, сам руками замахал; ну, смышленый Воронко решил, что это его ко всему прочему еще и сам хозяин к себе зовет.
И вот кони, закусив удила, мчатся. Екимыч, стараясь их упредить, жмет-нажимает, топочет сапожищами вдоль ельника. Косилка со звоном, лязгом по кочкам скачет; а я уцепился обеими руками за жесткие края сиденья и чувствую, что если меня еще разок вместе с косилкой как следует подбросит, то я так под стальные ножи и полечу.