Знание-сила, 2003 № 05 (911) - страница 12

Теория Москва — Третий Рим в век Просвещения обветшала и стала несуразной, как несуразной была бы ферязь в окружении париков и мундиров. Но ведь половина этих мундиров были перешиты из старых платьев! Перешита, перекроена, поновлена была и старая теория. Мысль об особой, мессианской роли православного государя и его государства не канула в Лету. Она стала неотъемлемой частью имперской доктрины и политики, только — совершенно в духе Петра — святость была подчинена государственности, не благость и священство, а власть и царство. Эта «имперская сторона» старой доктрины получила соответствующее ей новое оформление и выражение, частью которой и стал Петербург, «новый Рим» на берегу Невы.

Следует говорить не только о внутренней связи Москвы и Петербурга. В отечественной истории они еще и дополняли друг друга, а значит — взаимодействовали. Эта взаимодополняемость играла важную роль во многих сферах — в политике у власти существенно расширялось поле для маневра. Хозяева Зимнего дворца не случайно ездили венчаться в Москву. Здесь власть возвращалась к самым своим истокам, набиралась чисто русского, самодержавного, православного, крепостнического начала. Но та же власть уже не мыслила свое существование вне европейского контекста и не могла обойтись без общения с Западом. Для первого нужна была Москва, для второго — Петербург.

Екатерина II казнила в Москве Пугачева, но не потому, что до Петербурга его было далеко везти. Помещичья Москва жаждала крови Злодея, причем крови пролитой на старый образец, с четвертованием. В Петербурге этого сделать было нельзя *— она могла бы из-за Пугачева потерять репутацию просвещенного монарха, какой прослыла в Европе. Потому крепостническая Москва была более подходящей для средневековой казни, чем обставленный посольскими особняками Петербург.

Породив спор и соперничество двух столиц, царизм не без успеха для себя эксплуатировал укоренившиеся в жизни представления о столицах. В трудные военные годины, когда необходимо было мобилизовать нравственные и духовные силы всей нации, власть обращалась к образу. Москвы. Так случилось в 1812 году с падением Первопрестольной и со знаменитым московским пожаром, огонь которого воспламенил русские сердца, а зарницы высветили скорую гибель Великой армии.

В извечном колебании власти между движением и топтанием, реформой и приверженностью к традиции Петербург оставался символом движения по воле сверху, Москва — прибежищем консерватизма и незыблемости устоев. Самодержавие маневрировало, прибегая по необходимости к той или иной стороне самосознания общества.

В свое время Белинский пророчествовал: «Петербург и Москва — две стороны или, лучше сказать, две односторонности, которые мшут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоничное целое... Время это близко: железная дорога деятельно делается». Через 150 лет академик Д. Лихачев мечтал о Москволенинграде (теперь мы скажем — Москвопетербурге). Смысл все тот же: два культурных пространства, связанных скоростной трассой, превращаются в одно. Не в смысле смешения по принципу коктейля, а в доступности культурного обмена и активного взаимовлияния.

Ясно одно — во взаимодополняемости двух столиц находят свое проявление базисные черты российской цивилизации. То есть те черты Востока и Запада, которые позарез нужны для развития и которые, тем не менее, никак не выплавляются в «гармоническое целое».

Может быть, потому, что мы по-прежнему смотрим сразу в два зеркала?

Григорий Каганов

Откуда узнают люди, как выглядит их город?

Вопрос странный. Ходят, смотрят и узнают. Но ведь смотрят они на прохожих, на витрины, на торговые палатки и прочие подробности городской жизни. А как складывается сам образ города, его целостность, его сущность, то, чем различаются города? Такой образ не возникает стихийно, а долго, постепенно формируется всей художественной культурой. Григорий Каганов, блестящий историк архитектуры, потомственный петербуржец, рассказал об этом в нашем журнале много лет назад (1984, № 10) на примере Петербурга. Мы сочли возможным, учитывая юбилей северной столицы, перепечатать несколько фрагментов прежнего исследования, добавив, что речь идет о первоначальном образе города.