Золотая Горка - страница 17

На улице он достал часы, но руки дрожали, он не мог открыть крышку. Тогда он посмотрел на закатное солнце, подумал, что справится, и торопливо зашагал в сторону Трубной. На углу он долго и жадно пил из колонки. Где-то неподалеку в полисаднике играл граммофон. Скарга узнал марш "Царица бала". Этот марш нравился Вите. Они гуляли в городском саду, военный оркестр играл вальсы, был воскресный день. Этот день, окрашенный счастьем, всплыл в памяти, но сердце не откликнулось ни радостью, ни болью. Образ Вити подержался перед глазами недолго: бесчувствие отстранило его, и он пропал. Скаргу захватила конкретность минуты. Он отметил тишину Тюремного переулка, запахи дыма и садов, смытую дождями на лопухи побелку заборов, свои тяжелые шаги по тропинке и мерное горячее биение крови в висках, отмечавшей каждое прожитое мгновение.

Острович подбивал обручи на рассохшейся бочке. Он стоял возле высокого крыльца спиной к улице. От калитки вела к дому дорожка, обсаженная с одной стороны белыми астрами. Скарга шел по ней, опустив руку в карман; рукоять пистолета холодила ему ладонь. Надзиратель оглянулся. Старая рубаха, латаные штаны, деревянный молоток в руке придавали ему сходство с мастеровым. Возможно, он и был мастеровым до службы в тюрьме. "Вам кого?" спросил он довольно приветливо. "Тебя!" — тихо ответил Скарга и приблизился. "Вспомни прошлую осень, ночь в тюрьме, девушку, которую ты насиловал и бил!" Он достал пистолет и держал его у бедра. "Вспомнил?" Надзиратель был готовым мертвецом. Скарга знал, что казнит его. Он хотел сказать "Ее именем!", но вдруг из-за дома появилась девочка лет десяти, тоненькая с печальными голубыми глазками, босая. Она держала миску с огурцами. Скарга спрятал руку с пистолетом за спину. Почувствовав что-то грозное, что исходило от Скарги, девочка остановилась.

— Уходи, Ядя, уходи! — пробормотал Острович.

Девочка послушно поднялась по ступенькам, на пороге еще раз оглянулась на отца и пришельца — бледная, тихая, несчастная, как сирота. Она заискивающе улыбнулась, и Скарга почувствовал, что не сможет спустить курок. Но пистолет не спрятал.

— Сегодня казнили Новака, — сказал Скарга. — Ты тоже приговорен. Сейчас я пожалел твою дочь. Но если ты… хоть пальцем…

Острович послушно кивал головой. Маленькие его глаза разрывал отчаянный ужас. Ужас свиньи, подумал Скарга. Его мутило от гадливости. Надзиратель был полная дрянь: вчера топтал Скаргу, сегодня мог бы, если приказать, ударом ножа убить Живинского. Кого угодно — лишь бы пощадили. Вспомнив жандарма, Скарга резко спросил:

— Где живет Живинский?

Ответ последовал немедленно. Скарга не сомневался, что он правдив.

— В Захарьевском переулке.[45] Новый кирпичный дом.

— Номер?

— Не знаю, — тяжело выговорил Острович, страшась выстрела за это незнание.

— Был у него?

— Да, дрова ему пилили.

— Нарисуй, — Скарга показал на землю.

Острович поспешно наклонился и щепочкой стал чертить план. "Вот Захарьевская, — угодливо пояснил он, — вот тут поворачиваем, идем… первый дом, второй, третий, а четвертый и есть новый, с полукруглыми окнами".

— Квартира?

— На втором этаже. Справа.

Девочка вновь вышла на крыльцо. Видимо, она решила не отходить от отца.

— Иди в дом, — сказал Скарга Островичу. — Не вылезай!

Надзиратель попятился и задом начал подниматься на крыльцо. Ноги не слушались его, сапоги цеплялись за ступени. Он еще не верил в свое спасение. Так, пятясь, он исчез в сенях. Девочка осталась стоять на пороге.

— Прощай! — сказал Скарга.

Он вышел на Трубную и повернул в город. Мысли его не могли оторваться от тихой, слабенькой девочки, которая ничего не знает об отце, по закону природы считает его лучшим из людей, любит его, верна ему, и ни перед кем на белом свете невиновна. Появись эта девочка минутой позже, и на весь век в ее память врезались бы окровавленный труп отца, встреча с его убийцей, она кричала бы во снах, видя лицо осиротившего ее человека. Скарга говорил себе, что и Ольга кричала, и ее жизнь растоптана, и вообще нет весов, на которых взвешиваются страдания, уравниваются возмездие и вызвавшее его зло. Мера революционной справедливости вытекает из древнего морального императива: не делай другому того, чего не желаешь себе. Теория политического убийства справедлива, думал Скарга, у партии нет иных средств отпора полицейским репрессиям, партию старательно и безжалостно уничтожают. Но конкретная практика террора разрушает душу, и путь боевика — это путь к трагическому самоуничтожению. Боевик — однодневка, динамит, который, подрывая устои рабства, должен взрываться и исчезать. Лица убитых держатся в памяти, как в фотоальбоме, память страдает от этого груза, душа обугливается. В светлое будущее, за которое сражаются социалисты-революционеры, не может войти легион людей, сознательно исполнявших функцию потусторонней силы. Общество должно будет назвать их мучениками борьбы. Если нас, думал Скарга, назовут героями и дети станут слушать наши рассказы о терактах, трагизм вынужденной жестокости исчезнет, она превратится в традиционную и станет чертой характера. Поэтому в час победы всех активных боевиков социалистических партий придется собрать на край оврага и силами войсковых пулеметных команд расстрелять. Но лучше бы не дожить до этого дня…