Золотая Колыма - страница 27

Имена их всех можно было бы высечь на стеле, воздвигнутой средь прибрежных скал, недалеко от места их высадки. Стелу открывали ровно через пятьдесят лет, 4 июля 1978 года, когда из участников экспедиции в живых почти никого не осталось. Один лишь Цареградский приехал на открытие. С утра было пасмурно, туманно, но проглянуло солнце и словно разогнало «дымку забвения». Яростно защелкали фотоаппараты, кинокамеры...

А та незабываемая ночь была белой — светлая и какая-то призрачная. Тогда никто не хотел спать. Все стояли на палубе и молчали, а если кто заговаривал, то почему-то шепотом, словно боясь нарушить тишину и спугнуть призраки. Молчаливо, в одиночку летали чайки, отражаясь в стылой воде каждым перышком. Высовывались из воды пучеглазые усатые Нерпы. Сизо-черные вороны степенно похаживали по отмели и что-то беззвучно поклевывали, будто кому-то кланялись. Солнце скрылось, а его отблески все еще блуждали по небу и воде. Серебристые, дымчато-голубые, розоватые и золотистые, они переливались словно  перламутр.

Таких переливчатых отблесков Цареградский не видел на Неве, они беспокоили душу, и он затаенно спросил у Казанли:

— Ну, как, Митя?

Валентин и Митя за долгий путь от Ленинграда очень сдружились, читали друг другу стихи Лермонтова, Блока, Есенина, Гумилева и петроградских декадентов. Один был наделен любовью к живописи, другой — к музыке. Но оба упорно считали, что важнее науки нет ничего, без нее современное человечество шагу не ступит.

— Ну, как, Митя? — повторил Валентин.

Митя небрежно ответил:

— Звезд не видно. А мне нужны звезды. Судя по лоции, мы находимся на одной параллели с Ленинградом, но это надо еще уточнить.

Был отлив. Морское дно обнажилось почти на километр. Огромные черные кунгасы валялись на мели, обсыхая до самого киля. Выгрузка откладывалась до полной воды, часов на шесть. Громыхая сапогами, Билибин пошел к капитану и, обещая хорошо заплатить, попросил шлюпку.

 На ней вместе с Корнеевым и Седалищевым он добрался до берега и наконец ступил на землю обетованную.

На берегу стояли летние юрты рыбаков и торчали вешала из жердей, похожие на высокие прясла. На них висели остатки прошлогодней вяленой рыбы — юколы, изъеденной червями и нестерпимо вонючей. С вешал взметнулась черная туча ворон и затмила перламутровое небо. А из-под вешал выскочила свора собак.

— Ну, догоры, обетованная землица встречает нас вороньим граем и собачьим лаем! — весело воскликнул Билибин.

Но веселому благодушию скоро наступил конец. Вокруг пришельцев остервенело закружились собаки. Бежать от них было некуда и не следовало. Билибин вскинул огненную бороду как факел и двигался молча.

Якут-переводчик Седалищев наступал ему на пятки и то плаксиво тянул: — Ружье надо взять, ружье...— то на всех трех знакомых ему языках умолял собак отстать, но эти твари не понимали ни по-русски, ни по-якутски, ни по-тунгусски.

Завхоз Корнеев прикрывал собой тыл, то отмахивался портфелем, то загораживал им свой зад. Портфель был модный, из грубо выделанной свиной кожи и раздражал псов.

Свора, чем ближе подходили к селению, росла. Нарастало и напряжение.

Дошли до первых халуп. Приземистые, потемнелые, крытые корьем, они стояли вразброс, не поймешь как, передом или задом. Вокруг ни загородочки, ни кустика, лишь торчат колья, а к ним привязаны собаки. Привязные — голодные, злые, рвутся так, что, того гляди, горло себе перережут ошейником. Надеялись, из домов выйдут люди и утихомирят собак. Но никто не выглянул.

— Дрыхнут, черти,— сменил один отчаянный напев на другой Седалищев и опять: — Ружье надо взять...

А собачий эскорт все увеличивался. Всех пуще кипятился голенастый кобель волчьей масти. Он брызгал желтой слюной прямо на сапоги Билибина, и Юрий Александрович не выдержал:

— Не взяли ружье!

И вдруг, как по заказу, грянул выстрел. И этот волкодав, самый настырный, взметнулся дугой, сверкнул гранатовым глазом и распластался у самых ног Билибина, ощерив клыкастую пасть. Все гулявые кинулись врассыпную, привязные виновато заскулили.

Пришельцы оглянулись. К ним подходили двое. Один — долговязый, будто на ходулях, в мешковатом пиджаке, как в балахоне. Другой — вдвое меньше, но щеголеватый, со сверкающей кокардой на суконной новенькой фуражке, в маленьких, будто с дамской ножки, юфтовых сапожках, в перетянутой ремнями черной гимнастерке — милиционер.