Золотая трава - страница 10

У тетушки Леонии две большие керосиновые лампы освещали зал, где после нашествия соленой воды все более или менее было приведено в порядок. Она, обычно никогда не выпускавшая из рук вязанья, стояла за конторкой, плашмя положив на нее руки и уставившись в пустоту. За деревянными столиками сидели моряки, ходившие раньше на «Золотой траве», а теперь уже давно причалившие навсегда к земле. Сидели они поврозь, каждый уйдя в свои думы, не находя, что сказать другим. Ганеве Луи, тот, что не переносил, если произносили его имя до фамилии и который был лучшим затейником поселка, зажав голову руками, уронил ее на стол, словно бы уснув. Но он не спал, ноги его так и ходили туда-сюда под стулом. Нонна отвернулся и продолжил путь. Он чуть не наткнулся на кого-то, стоявшего вплотную к столбу постройки, которая совсем развалилась. Он не узнал человека, но тот сам, со смешком, назвался Яном Дантеком. Смех его выражал беспомощность и обреченность. «Да, таковы дела», — сказал ему Нонна. А что он еще мог сказать? И промолчать, когда человек смеется от отчаяния, тоже ведь невозможно.

Без каких-либо колебаний продолжая путь, Нонна старался не вспоминать о сестре, та, наверное, сердится, поджидая его: супница уже давно на столе. Она нарочно никогда не прикасалась к еде до его возвращения — пусть почувствует себя виноватым. По правде-то говоря, у нее были основания беспокоиться о нем: он ведь часто говорил, что хотел бы попасть на тот свет. Бедная женщина! Если бы только она могла понять, что он хочет именно избегнуть смерти, а не наоборот. Если бы он решил поспеть к ее супу, ему бы надо было повернуть в направлении к дому. Однако он шел к песчаному юго-западному берегу, хотя и испытывал на этот раз угрызения совести. Но он не мог противостоять неведомой силе, которая влекла его туда.

Когда, спускаясь по узенькой тропинке вниз — на песок, Нонна увидел на неподвижной воде слабый свет, он решил, что у него начались галлюцинации. Подойдя к кромке берега так близко, как только смог, но еще не успев намочить свои сабо, он уже понял, в чем дело.

Это была свеча, воткнутая в большой каравай черного хлеба. Кто-то из отчаявшихся вспомнил старинный обычай, гласивший, что пущенная в море свеча, воткнутая в хлеб, сама собой приплывет к тому месту, где под водой покоятся тела утонувших моряков. Трупы тех, с «Золотой травы», если они погибли в океане. Но кто именно вспомнил об этом обычае? Дед Нонна наклонился и обеими руками изо всех сил оттолкнул в море этот странный алтарь, застрявший в песке. Хлеб какое-то время поколебался, как бы отыскивая направление. Потом, медленно, повернул к суше. На воде не виднелось ни морщинки, ни малейшего дуновения ветерка. «Если свечу отбросило обратно, — подумал старик, — значит, не существует трупов, взыскующих о погребении». Нонна поднялся со вздохом облегчения, на губах его появилась улыбка, когда свеча сама собой погасла. А ведь огарок достигал еще высоты ладони. Значит, свеча отказывалась гореть попусту.

И тут деда Нонну пронзила мысль, которая все последние часы подспудно бродила в его сознании: наступила ночь под рождество, но никто в Логане, видно, не осмеливался помыслить об этом.

Дом Дугэ находился в противоположной маяку стороне, всего в каких-нибудь пятистах шагах от портового стапеля. Точнее — в пятистах шагах. Когда дети Дугэ шли в школу, они всегда торопились сосчитать, чтобы точно знать, сколько шагов от своего порога до первых швартовых колец у начала мола. Когда им удавалось пройти это расстояние за пятьсот шагов или и того менее, они полагали, что им уже нечего делать за партой, зря марая бумагу чернилами и читая с заминкой по-французски «Путешествие двух детей вокруг Франции». Они уж стали мужчинами, во всяком случае настолько, чтобы суметь заработать себе на хлеб. Их стремление как можно скорее вырваться на свободу подогревалось еще и тем, что многие из их школьных друзей уже год, а то и два ходили в море, а их отец, рыбак Дугэ, все никакие мог решиться дать согласие на то, чтобы сыновья последовали по его пути.