Золотая трава - страница 14

Она тяжело дышала, прерывая вздохами свою взволнованную речь. И все ее тело, едва видное в дверной амбразуре, содрогалось. В голове у Нонны зароились старые обиды. Он чувствовал, как все его тело напрягается. Любой моряк, услышь он такие слова у тетушки Леонии, тут же сцепился бы с обидчиком, если только вдова Леония, не дожидаясь, пока тот договорит до конца, не вышвырнула бы оскорбителя вон, каков бы ни был его возраст. Но женщину, стоявшую перед Нонной, звали Мари-Жанн Кийивик, и она никому не приходилась теткой.

— Не произносите таких слов, Мари-Жанн, от которых завтра же вас сгложет стыд. Ваш муж, большой Дугэ, был железным человеком. Три раза ему удалось вытянуть себя из бездны на сушу. Но в четвертый лодка предала, прикончили-таки его волны. Да помилует его господь.

— В чем миловать? Господа бога никогда нет на месте, когда он нужен. Однако это правда — люди не умеют стареть. А он был уже чересчур стар, большой Дугэ, но не верил, что старость подкралась и может прикончить его. Есть и еще один, кто этого не понял. Это — Пьер Гоазкоз, хозяин «Золотой травы». Он — ровесник Нонны Керуэдана, ровесник погибшего старшего Дугэ. Но Нонна на своем маяке научился быть рассудительным. Тем лучше для него.

— Я был всего лишь жалким сторожем на маяке — это правильно. Но и мне случалось перенести хорошую встряску на море наравне со многими, в том числе и с большим Дугэ. Я мог бы там остаться с таким же успехом, как и он. Убедительно прошу вас — верьте мне, я вовсе не в восторге от того, что жив. В особенности этой ночью.

— Я никого ни в чем не упрекаю. Каждый идет туда, куда его тянет, хотя иногда он и предпочел бы распорядиться лучше. Я умею держать себя в руках. Но это не всегда легко. Например, сейчас мне трудно определить, жива я или уже мертва. Я всего лишь спрашиваю, зачем пришли смущать меня в моем одиночестве, если не имеют ничего мне сказать.

— Отлично вас понимаю. Но мне абсолютно нечего вам сказать, увы! С тех пор как началось это светопреставление, на берегу люди пока что еще невредимы. И все мучаются из-за «Золотой травы» Пьера Гоазкоза, моего приятеля, на борту у которого находятся Ален Дугэ, ваш сын, бедняга Корантен Ропар и маленький юнга Херри, не считая еще того, чье имя я всегда забываю, этого крестьянина, который бросил своих коров, чтобы ловить рыбу, несчастный сумасброд, упрямый осел, серая жаба…

— Вот я и услышала злые слова, не мной произнесенные. Его зовут Ян Кэрэ, этого крестьянина. Этого-то толкнула в море его планета. Против своей планеты все — бессильны.

— Простите меня. Я не должен был отлучаться с берега этой ночью. Но у меня сил не хватило. Скажите мне, что они вернутся, Мари-Жанн. Ваша вера должна быть крепче моей. Женщины лучше приспособлены к ожиданию, а тот, кто ждет, притягивает к себе тех, кого ждут. Скажите мне, что мы их всех увидим высадившимися на берег еще до окончания ночи. Даже и крестьянина. Я ведь не хотел сказать о нем ничего дурного. Оскорбления, непроизвольно выскочившие у меня изо рта, — это ведь только от беспредельной жалости.

Тень Мари-Жанн удаляется от двери. А дверь медленно закрывается. Это она ее толкнула. Слышен звук щеколды. Нонна ощущает себя на дне колодца. Он слышит, как сабо женщины тащатся в направлении очага. Когда раздается голос, он идет как бы откуда-то снизу, возможно, Мари-Жанн присела на каменное основание очага. Она несколько успокоилась.

— Как я могу им помочь? Я жду, но я не надеюсь. Сегодня вечером буря разом утихла. Я услышала снаружи звуки, как при гребле веслами, и несколько мужских голосов, в том числе и моего сына Алена. Я поспешно вышла, без головного убора и даже без сабо. Я звала, но не получила ответа. Туман был пуст, гол. Я вошла в дом и села. Еще два раза я слышала те же звуки, но, выбегая, ничего не обнаруживала. Тогда птица-предвестница стукнула мне в окно. Я еще могу слышать, но я уже не могу надеяться.

— Птица-предвестница сбилась с пути, как те, которых я нашел мертвыми, разбившимися о стекла фонаря на маяке.

— Здесь не было никакого света. И птица не стукнулась об окно, она постучала мне три раза своим клювом, как пальцем. И, передав весть, тут же улетучилась.