Золотой Василек - страница 20

Если добавить, что тетя Дуня не лишена была кокетства и до полудня ходила в бумажных папильотках на черных с проседью волосах и с утра надевала корсет, который только увеличивал и без того довольно заметный живот и приподнимал спереди ее платье фасона «реформ», что тетя ходила большим, увесистым шагом, которому мог позавидовать гвардейский солдат, то, пожалуй, это были почти все ее внешние приметы.

Тетя Дуня рано осталась сиротой, грамоте выучилась, только когда ей пошел уже четвертый десяток, и до конца жизни говорила «пармане»[5].

И в детстве и в молодости она не видела ничего, кроме самой крайней, самой горькой нужды, и, не будь у нее таких крепких локтей, вряд ли она задержалась бы на этом свете.

С шести лет она была уже в няньках; потом стирала, шила, готовила обеды и все более убеждалась в том, что если ты не сам за себя, то кто же за тебя?

К счастью, ее доброе, благородное сердце, несмотря на все обиды судьбы, не позволило ей очерстветь, и она всегда помнила и другое изречение восточного мудреца: «Если ты только для себя, то зачем ты?»

Так или иначе, но тетя Дуня, не получив никакого воспитания не только в каком-нибудь захудалом институте, но не попав даже в самую скромную приходскую школу, училась жить сама и сама составляла себе правила житейского поведения и морали.

Поэтому она, например, считала неприличным сморкаться в платок и всегда пользовалась бумажной японской салфеткой, а потом только помахивала около своего крупного носа сложенным платком, переворачивая его по мере надобности на свежий квадратик, так что одним платком тетя пользовалась месяца два.

Пройдя тернистый путь и присматриваясь внимательно к людям, тетя, конечно, видела их не сквозь розовые очки, и недаром ее любимой поговоркой было: «У, жулье, прохвосты, сукины дети!».

Именно вследствие тех же причин, по которым тетя Дуня не получила светского воспитания (не в пример андуйетской аббатисе[6], которая, чтобы меньше согрешить, никогда полностью не произносила ругательств), она привыкла именно полностью употреблять и другое, совсем не подходящее для светских отношений выражение: «Подь ты к черту, дьявол!» — что в зависимости от ее настроения звучало то сердито, то ласково и нежно. Но тот, кто не довольствовался первыми мимолетными впечатлениями, угадывал за этими чудачествами душу благородную, честность неподкупную и доброту.

Лет двадцати она нанялась сиделкой к больному офицеру генерального штаба Матяху. Он страдал тяжелой неизлечимой костной болезнью, нуждался в постоянном уходе и, встретив в лице тети Дуни самоотверженную сиделку, женился на ней.

Василий Матвеевич — так звали офицера — окончил академию генерального штаба, но по болезни, а может быть, и по другим причинам больше всего в жизни любил ловить рыбу. Все свое свободное время он проводил с удочкой на лодке, в старой порыжевшей кожаной тужурке и в блестящих от времени голубых диагоналевых брюках. Он ловил касаток.

Дядьке Матяху, хотя он и ценил свою тетю Дуню, и в голову не приходило заняться ее воспитанием.

Дома дядька только спал и ел, а остальное время был или в штабе, или на реке. Но тетя Дуня была ему преданна, как верный и ничего не требующий пес.

У них была крошечная квартирка в две комнатки с кухонькой, где помещалась только тетя Дуня и где она творила чудеса кулинарии. Целый день она там грозно кричала, гремела кастрюлями и наводила страх на денщика Бондаренко, который в кухню даже не входил, а сидел на табуретке в прихожей, поминутно одергивая белую рубаху или читая букварь.

В этой крошечной кухне, всегда тем не менее ослепительно чистой, тетя то растирала мак, то варила яйца пашотом, толкла миндаль и сбивала «испанский ветер», запекала «розовое облачко» или сербские пирожки из кедровых орешков, выкладывала из блинчиков «бабушкин повойник», румянила рыхлые коржики и «щеголихи-беляночки», подсушивала лепестки сорванных после росы душистых роз для приготовления розовой муки.

Пряные запахи ванили, корицы, гвоздики наполняли кухоньку, где у тети Дуни никогда ничего не подгорало, не чадило и как будто готовилось по какому-то волшебству, не брызгая, не заливая стенок кастрюль, где картошка всегда получалась нежно-золотистая, заливное сразу, не нарушая формы, аккуратно выкладывалось на блюдо, пирожки были в меру румяные и где не разваливался ни один пельмешек.