Зона любви - страница 20

— Отсюда видно… легионы душ успокоились у подножия Великой Любви, о которую разбились наши пылающие сердца и нет среди них ни единой души, даже самой пропащей, кто бы роптал… Они все принесли тебе свои сокровенные тайны.

Ты единственная, что остается после нас.

Прости же меня, милая, что я так неумело и страшно распорядился милостью твоей. Я так и не научился любить. Я думал, что убиваю тебя, но убил лишь бедное тельце страстей своих…

Ты, конечно, жива! Ты прорастаешь новыми побегами на могилах наших. Ты расцветаешь, и зреешь, и даришь плоды свои… ты шевелишь чьи-то кудри легким дуновеньем ветерка… Ты всюду!

Ты так огромна, светла… Я растворяюсь в милости твоей. Я весь переполнен радостью и смыслом! Лишь скинув шкурку глупых страстей своих, я, наконец, смог прильнуть к тебе без оглядки… всей своей сутью!

И я чуть было не крикнул: «аллилуйя!». Но промолчал, потому что толком не знал что это такое.

Только один вопрос не дает мне покоя.

Вопрос — утес.

Вы мне скажите, ангелы… я уже умер… всё осталось там… у них… в чуждой мне жизни. Но я до сих пор не знаю самого главного: вся моя неумелая, нелепая жизнь… эта боль, эти пытки, творимые надо мной и мною самим… разве они были нужны? Неужели нужно умереть, что бы понять это великое и простое чудо любви?

Вы мне ответьте, ответьте, ангелы… все эти страшноватые дни и ночи были предрешены или я сотворил их? Они были уже занесены в вашу библиотеку или я написал их сам!?

И кто-то (все тот же, неуловимый, невидимый) ответит:

— О чем вы, маэстро? Какие, на фиг, вопросы… Лучше расскажите нам свою повесть. Это гораздо интересней!

Это высший рубеж,

эту мысль мыслей,

кто ее себе сотворил?

…………………………

С этой мыслью

тащу я грядущее за собой.

И я, переждав атаку, нахлынувших на меня высокопарных словес и видений (что это со мной, было?) начну свой рассказ так: (в легком миноре.)

Боже мой!

Когда в третий раз ты дал мне возможность испытать все прелести земной любви… (Вы так великодушны, папаша!) Да, да, той самой, что принимает жертвы. А мы тащим к ее алтарю свои восторженные сердца… и стоим перед ним и смотрим, заворожено, как они полыхают.

А я опять клюнул… опять раскрылся… Я потащился к алтарю знакомой дорогой.

Хотя был уверен — теперь я кремень. Теперь моя шкурка задубела. Теперь я забрался в непробиваемый панцирь!

Да, мой юный друг, — обратился я к своей невидимой «ягодке» — я был уверен, — теперь я испытал все. Меня на мякине не проведешь!

Ее звали Аня. Анна-Мария Майоль. Она была француженка и актриса.

Вы меня понимаете, ангелы? Даже на слух это воспринималось заманчиво. Уже это возбуждало, будоражило воображение. К тому же в ней проглядывала порода. Ее родина — Корсика. Родина одной сумасшедшей бестии, поставившей на рога пол мира.

Я на Корсике не был, но чувствовал, — нормальный человек там зародиться не может.

Она жила в Париже, училась в Сорбонне, (пока не сорвало ее в наши края) но детство провела на острове. Отец с матерью в ту пору хипповали — так что, девочка насмотрелась разного… И постоять за себя могла.

А Корсика, как я понял, что-то вроде Дагестана. Или Чечни. Там живет народ дикий, свободолюбивый, непосредственный и чистый — обуреваемый страстями. Корсика — родина страстей. Если я правильно понял.

Поселок Сетунь не так знаменит. Пока. Но и он войдет в анналы истории, как родина разнообразнейших комплексов.

Страсти и комплексы — идеальное сочетание для разрушения всего, что зовется созидательной жизнью. Страсти и комплексы — прекраснейшее удобрение, на котором взошел, распустился и зацвел мой роскошный и благоухающий Ад.

Итак, сошествие в Ад.

Акт третий, заключительный…

Посещение его, на сей раз, было стремительно. Я просто заглянул туда и убедился, как больно и трудно дышать в том саду…

Теперь отсюда, с ваших дурацких облаков, в ожидании встречи с тобой — Судия Неподкупный — я всё вижу, все понимаю… Тот сгусток энергии, то, некогда рефлектирующее существо, воспринявшее жизнь так непомерно серьезно, но не в силах преодолеть ее, — не смирился с этим, и стал готовить себя к восстанию. Я воспротивился тому, что долгие тысячелетия охранялось твоим воинством, Господи, как нерушимые святыни.